Информационная программа «Время», ебит вашу мать!.. Не вздрагивайте, гражданин Гуров, не дергайтесь! Не вашу мать, успокойтесь! Свою мать вы сами свели в могилу тридцать лет назад…

Сделайте звук, пожалуйста, потише или вырубите его к чертям! Невыносимо слушать эту наглую ложь о небывалом расцвете нашей демократии. Уж я-то про нее все наизусть знаю, мне-то нехера мозги пудрить… Так вот, мать свою, несчастную Елизавету Васильевну Понятьеву, вы сами, гражданин Гуров, спровадили на тот свет. Стоп, стоп. Не вертухайтесь. Мы не на восточном базаре. Здесь вас не объебут на туфте… Где моя папочка?.. Вот моя папочка…

Дорогая мамочка! – Это вы пишете. – Письмо твое я получил случайно, вернувшись после тяжелого ранения в Москву. Не мог читать его спокойно, потому что лишен возможности чем-нибудь помочь тебе. Посылки продуктовые не принимают. А сам я на днях уезжаю на работу в прифронтовую полосу. Все имевшиеся у меня деньги я отдал в Фонд обороны. По аттестату получает Эля… Узнать что-нибудь об отце я даже не пытался. Сама поймешь почему. Но я слышал, что им разрешают иногда искупать преступления кровью, а это уже надежда. Держись. Сейчас всем плохо. Попробуй лечь в больницу. Воевал я нормально. Награжден орденами, дослужился до майора… крепко целую, Вася.

Надеюсь, не будем устраивать графологическую экспертизу, гражданин Гуров?.. Не будем, но вы на всякий случай утверждаете, что каждая строчка письма прерывисто дышит неподдельной правдой. Хорошо. Мы вскоре возвратимся к вашему письму. Мы снова забежали вперед. Все-таки, располагая огромнейшим количеством времени для ведения следствия по моему делу, я с тоской и сожалением ощущаю его движение к какому-то пределу. Я то и дело отвлекаюсь, отступаю от главной линии, ловлю, честно говоря, при этом большой кайф, но растерянность как неизбежная расплата за него порой охватывает мою душу. Материалов по делу – уйма! Уйма материалов! Ничего, кажется, лишнего, ибо целиком они вмещены в мою жизнь и в вашу, но не заблудиться, не заблудиться бы! Успеть бы выбраться из дремучего леса на верную дорогу, дорогой ты мой тезка Вася! Мы заплутали слегка, заплутали…

Итак, все кончено. Мороз двадцать пять градусов. На обледенелой колоде сидит верхом уцелевшая в бойне пацанва, и вы, гражданин Гуров, сечете нас, как вражьих выродков, плетьми со своими «красными дьяволятами» и заставляете, силком заставляете петь «Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем…».

Я, между прочим, как выскочил из горящей избы в исподнем, так и усадили вы меня верхом на колодину, только полушубок с убитого мужичка набросили на плечи. Набросили, чтоб не подох, ибо задача у вас была перевоспитать кулацких выблядков, сделать из них строителей нового мира.

Ну что ж. Подохнуть-то я не подох, более того, я не просто строитель. Я один из тех, кто держит в узде, в железной, в беспощадной узде шалавые народы Российской империи.

Подохнуть-то я не подох, но мужиком благодаря лично вам, гражданин Гуров, мужиком, блядуном, ебарем, мужем, отцом я не стал. Отморозили вы мне тогда на проклятой колодине то ли яйца, то ли простату, то ли плоть самого хуя – диагноз не важен, – и не стоял у меня после этого ни-ко-гда. Никогда… Благодарю за запоздалый совет. К врачам я не обращался, хотя со временем у меня появилась возможность поставить раком все Четвертое управление Минздрава и крикнуть парням всей Земли, чтобы волокли Руке с другого конца света чудодейственное лекарство, замастыренное из сушеной печени крокодила, толченых клювиков колибри, горелых усов белого медведя, настоянное на желчи молодой пантеры и пыльце альпийских эдельвейсов. Не обращался я к врачам, не чувствовал желания. Партия же считала, что в груди моей горит-пылает такой священный огонь ненависти к врагам народа, что не может ужиться рядом с ним иная какая-нибудь страсть и что это удел немногих, высокая драма любимчиков Великого Дела. Бывало, подшучивали надо мной коллеги-палачи, причем препохабно и жестоко, но, как это ни странно, я буквально ни разу не вышел из себя, не заводился, а шутливо говорил: «Сначала разберемся, а потом уж поебемся». С годами вообще отстали от меня, поняв, что Рука не по тому делу. Бабы же не останавливали на моей личности взгляда, просто не замечали, очевидно, по причине полного отсутствия вокруг меня полового поля, а уж если смотрели, то как на монстра…

Промерз я до самого естества как раз на тринадцатом году, и, конечно же, перетасовало это всю мою гормональную, как говорится, «жисть». Вот и вымахал из меня мудила, сидящий перед вами, гражданин Гуров. Полюбуйтесь на меня новыми глазами в свете вышеизложенного… Полюбуйтесь… Рыло лошадиное, кожа на нем дряблая, бороденка редкая и мягкая, как у девочки под мышкой, глаза за очками из орбит вот-вот вылезут, цвет ихний размыт, но взгляд – все еще пулемет! Это я точно знаю!.. Любуйтесь, любуйтесь! Ваших же рук дело! Вот плечи. Округлые они у меня, бабьи, а должны были быть как у бати, Ивана Абрамыча. Но не ударил гормон в бицепс – и пожалуйста, хоть поводи плечиком… Талии вообще у меня нету. Перехожу из спины прямо в жопу и через подпухлые, тоже, конечно же, бабьи ляжки в ножищи сорок шестого размера. Здоровые ножищи, но слабые, ибо гормон и тут пробил мимо… мимо… Зато имею я руку. Длина ладони феноменальная: тридцать сантиметров. В силище ее, без преувеличения мистической, вы, надеюсь, не сомневаетесь? Вот и хорошо. Ну как? Ничего себе вымахал мальчишечка, промерзший и нажравшийся до блевотины «Интернационала»?

Мне нравится то, что вы сравнительно невозмутимы. Если бы вы сейчас вздохнули или изобразили на роже что-нибудь вроде сочувствия, то я не удержался бы, наверное, и врезал вам по башке вот этим фарфоровым блюдом. Мужчина… Мужик… Блядун… Ебарь… Муж… Отец… Однажды в лагере, когда я проводил в жизнь ленинскую диалектику насчет самоуничтожения блатного мира, подходит ко мне вороваечка одна. Лет тридцать ей было. Красива, стервь. Даже в шароварах ватных и в бушлатике выглядела как дама. Бесстрашно ко мне подходит, а шел я по зоне в окружении всей псарни лагерной, и бесстрашно говорит:

– Здравствуй, начальник! Дерни меня к себе по особо важному делу.

Дергаю. Что, думаю, за дело? Велю пожрать принести и чифирку заварить. Звали воровайку ту Зоей. Сидим, трекаем, жрем, чифирим. Насмешила меня тогда Зоя, такую черноту с темнотой раскинула, что уши вяли. Была она якобы совращена Берией, когда ей не стукнуло еще двенадцати. Рассказала подробности, многое сходилось, но дело не в этом. Я, говорит, начальник, после того как пожрала с тобой и почифирила, сукой стала, падлой, и в зону вертать мне обратно нельзя. А ссучилась потому, и ты хочешь верь, хочешь не верь, что я в тебя некрасивого втрескалась. Что-то есть в тебе такое зверское, как в тигре, и сердце мое воровское колотится. Раздень ты меня и выеби по-человечески, и забудем мы с тобой на сладкую минуточку все это гнилое пространство и время. Смотри, говорит, какая я красивая, какая настоящая я красивая женщина. Раскрыл я варежку, захлопал глазами, и вдруг из вшивого лагерного тряпья, из желтых мужских кальсон с жалкими тесемочками, из бурок, подшитых кордом, поднимается белое, розовое, светящееся, чистое невинное тело. Не помню, сколько смотрел я на голую женщину неотрывно и восторженно, пока не затрясло меня от боли, ужаса, ярости и рыданий… Да, да! Рыданий…