В горле застрял плач. София потянулась к часам, хотела взять их, но они висели слишком высоко. Руки девочки коснулись лишь красных стволов по обеим сторонам.

Роща вдруг исчезла, зато потоком хлынули воспоминания. София никогда еще не сталкивалась с такими яркими и живыми воспоминаниями. Некоторая часть разума удивлялась их жизненности, но другая часть помедлила и поняла, чтó подспудно трудилось у нее в уме уже некоторое время. Кружок древесного спила, лосиный рог, свиток бересты и, наконец, гранаты – все они подсказывали Софии: любой подобный обломок мог оказаться хранилищем памяти. И теперь это оказалось истинной правдой.

Воспоминания приходили разрозненными вспышками. Лишенные смысла вспышки света, лица, тьма, стоны, треск, пронзительная тишина… София не сразу поняла, что причиной хаоса были ее же беспорядочные касания. Она лихорадочно скакала сквозь воспоминания, просматривала их слишком быстро, что-то искала, а что именно – не знала сама. Глубоко вздохнув, София успокоила свои ладони. Замедлилось и мелькание воспоминаний. Теперь девочка еще яснее видела их. Долгие годы, проведенные в обличье лакрим, – и предшествующие, прожитые в качестве людей мыслящих, любящих. Ощущение порядка, непрерывности времени еще не пришло, но София пристально вглядывалась в воспоминания, сдерживаясь достаточно, чтобы различать осмысленные движения.

Юная Минна помнила, как ребенком строила замок из веточек, терпеливо разбирая его и возводя вновь, пока не получила дивное здание, больше напоминавшее дикобраза. Бронсон, чуть постарше, припоминал встречу с Шадраком, юношей с всклокоченной шевелюрой и руками, сплошь перемазанными в чернилах. Взрослая Минна пекла пирог из костяники; она сидела на крыльце, закинув ноги на перила, а в открытую дверь наплывал запах выпечки. Бронсон ребенком сидел в школьном классе, глядя в окно, и мечтал, как станет исследователем. Минна помнила, как крепко сжимала руку Шадрака, а доктор осматривал болезненную рану у нее на колене. Бронсон припоминал, как Минна кидалась снежками в общественном саду. Она смеялась, ее волосы растрепались, щеки порозовели от холода… Его разом пронзило ужасом и восторгом – он полюбил эту девушку с первого взгляда. Минна вспомнила, как уснула, положив голову Бронсону на плечо. Они с ним хотели просидеть до утра, чтобы вместе полюбоваться рассветом, но она так устала, а рядом с Бронсоном было так спокойно, что глаза у нее просто закрылись. Бронсон вспомнил, как держал на руках улыбающуюся Софию, у которой только-только пробились два первых зуба. Он наклонился к ней, чтобы ткнуться носом в ее носик, и дыхание перехватило от радости и восторга. Минна вспомнила, как София спала у нее на руках…

У Софии, стоявшей меж красными деревьями и державшей руки на стволах, закружилась голова – не только от вида собственного детского личика, но и от невероятного счастья, которое испытывали Минна и Бронсон. Она даже не сразу сдвинулась дальше, но воспоминания резко сместились и приобрели внятный порядок.

С ужасающей ясностью пронеслись воспоминания о событиях, описанных Минной в ее дневнике. Разговоры с капитаном Гиббонсом, долгие вечера на палубе корабля, легкое покачивание каюты, внезапный шторм, что налетел и пронесся, как вздувшийся и лопнувший пузырь… Возникло знакомое лицо Рена, сердце облегченно заколотилось: Минна обнимала Бронсона, стоя на борту «Гнездышка». Присутствие Рена красной нитью пронизывало дальнейшие воспоминания. Потом он исчез, зато возникла Севилья, несчастный город, пораженный болезнью. Доброта хозяина гостиницы, ужас от пришествия заразы в Муртию, медленное отчаяние тюрьмы… и наконец – последние мгновения перед мостом. Теперь София все наблюдала не с точки зрения шерифа, не желавшего этой казни, но глазами самих Минны и Бронсона. Каждый старался успокоить другого – и обоих снедал страх. Он был ощутим и материален, точно часовая цепочка, соединившая их запястья. Софию изумила природа этого страха. Они боялись не того, что ждало их за мостом. Страх сосредоточился по ту сторону океана. Это улыбающееся личико не должно было затеряться ни при каких обстоятельствах… помнить его, помнить любой ценой…

Это было ее собственное, Софии, лицо.

Минна и Бронсон пересекли мост, и сквозь них прошел пронзительный свет движущихся эпох. Мир расплылся, но помутнело не зрение – все размыло беспредельное горе. Все то, что нетронутый рассудок воспринял бы как холмы и тропинки, стало плоским холстом. Он был видим, но утратил всякое значение. Даже когда холст менялся, отражая городки и большие города по мере их странствия сквозь эпохи, все выглядело бессмысленным. Внятным оставалось лишь отчаяние, заполнявшее уголки разума жуткими шепотами на неведомом языке. Слова, произносимые оказавшимися рядом людьми, восклицания ужаса, ледяные пейзажи, холмы, пустыни – все сохранилось, но сделалось непонятным. Невыносимое горе стало забралом, опустившимся на рассудок Минны и Бронсона. Даже рассветы и закаты сделались непонятны: всего лишь предсказуемый цикл, бессмысленный в своих повторениях. С тяжелыми сердцами шли они к единственному месту ясности. Только оно имело значение, покамест неизвестное, но явственное. Неведомое место обещало им окончание горя, оно манило их, как повисшая над горизонтом звезда.

И они шли за этой звездой.

Тропы через пустыню нагревались и остывали день ото дня. Падал дождь, прояснялось небо. Мимо проносились конные торговцы, они бежали прочь, словно встретив зачумленных. Пустыню сменили горы, и странные животные стали их спутниками. Рослые, молчаливые, одетые серо-белым мехом, они излучали доброту и упорство, проникавшие даже сквозь сплошную пелену горя. Сперва эти создания просто шли рядом. Потом подняли Минну и Бронсона и понесли на руках. Супругов передавали от одной стаи к другой, существа переговаривались без слов, топая ногами по земле. Их доброта медленно оказывала свое воздействие, просачиваясь даже в одурманенные рассудки Минны и Бронсона: тепло… убежище… меховые одежды и обувь, негромкое гудение ночных голосов, помогавшее хоть как-то уснуть…

Так проходили годы. Горы сменились холмистыми предгорьями, равнины – безбрежными льдами. У границы льдов добрые существа неохотно покинули подопечных.

Минна и Бронсон долго еще чувствовали вибрации, распространявшиеся в земле: это подавали весть их друзья. Смысл посланий был темен, но само присутствие существ вдалеке помогало усталым путникам продержаться еще немного. Потом все затихло, а мир сделался зеленым тоннелем. Они наконец ощутили близость места, куда стремились. Оттуда шел звук. Негромкий и непрестанный зов, твердивший их имена.

– София, – сказал кто-то.

Она воспротивилась. Она не хотела, чтобы ее отрывали от воспоминаний. Она жаждала пересмотреть их все до единого. А потом снова…

– Ты их увидишь, – пообещал другой голос. – Еще будет время.

София смутилась. Она ведь ничего не говорила… или? Она поняла, что ее глаза были плотно зажмурены. Поколебалась – и решила открыть их. Она стояла, привалившись спиной к стене убежища. Руки прижимались к узловатым древесным стволам.

А перед нею стояли Минна и Бронсон.

София потеряла дар речи.

– Это вы? Это на самом деле вы?.. – наконец прошептала она.