хоть краешком зацепило бы! Как в песне поется: смелого пуля боится, смелого штык не берет!

Сказал так, и опять не было в тех словах никакой рисовки. Просто радовался человек своей удачливости, ну и, конечно, законная гордость в них была. Вот, мол, какой мы, волжане, народ. И крупповский чугун против нас бессилен, и прусской стали мы не по зубам.

— Давно из армии? — поинтересовался Грачев.

— Сразу после войны — в гражданку, за свое дело. А сейчас в Энгельс командирован, на Химкомбинат. Ну, ладно, я, кажется, заговорил вас совсем, целый вечер воспоминаний устроил. Вы-то что? Где и как воевали?

Грачев зябко поежился на сыром, усиливавшемся к ночи ветру, развел руками, но совсем не так, как Апраксин, когда свой метр показывал.

— А я, извините, отсиделся в тылу…

Апраксин промолчал, но в глубине души откровенно пожалел в ту минуту, что судьба свела его с человеком, не нюхавшим пороха.

Грачев, словно угадав ход мыслей своего собеседника, продолжал:

— Да еще в каком тылу! В том самом Энгельсе, куда мы с вами путь держим. Теперь он, правда, разросся, а тогда невидимкой был. Мастерская наша «Заря революции», я и по сей день там работаю, в первые же дни войны переквалифицировалась — стали мы танки штопать. Дыра на дыре, а мы все латаем и латаем…

— Ну, что ж, и это неплохо! — воскликнул Апраксин. — На фронт не просились?

— Почему не просились? Просились. Тем более мы совсем молодые в то время были ребята. Обещали, но пустить не пустили.

Апраксин поглядел на Грачева уже с нескрываемым превосходством: он сам-то в дни Сталинградской битвы был и вовсе мальчишкой.

Проговорили они допоздна. Потом, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись, забыв почему-то спросить, кто в какой каюте. Но это было не столь уж важно — «Котовский» не океанский лайнер, потеряться на нем невозможно.

Апраксин, убаюканный перебором колес, вскоре уснул. Ему, коренному волжанину, вообще всегда хорошо спалось на воде, а сегодня он не просто спал — упивался отдыхом, нежданно-негаданно подоспевшим после трудной работы. Проснулся он все-таки задолго до рассвета.

Лопотали, лопотали колеса «Котовского» и вдруг смолкли. Только еле слышно шлепала где-то внизу волна по остановившимся плицам. Эта то тишина и разбудила Апраксина. Он быстро поднялся, отворил окно и отпрянул назад — лохматая масса тумана вплотную подступила к глазам.

Надрывно и тошно завыла сирена. «Почти совсем как  т о г д а», — подумал Апраксин. Вскоре еще один, совсем уже странный звук привлек его внимание: чей-то тихий, едва уловимый стон.

Апраксин поторопился к выходу. В двери, распахнутой в конце коридора, снова встретила его все заслонившая собой непроницаемая пелена тумана.

Оказавшись на палубе, Апраксин больно ударился о какой-то косяк и сам чуть не вскрикнул от боли. А стон между тем повторился. Сейчас он был еще ближе, еще явственней. Апраксин инстинктивно пошарил перед собой вытянутыми руками и наткнулся на ребристую ставеньку окна чьей-то каюты. Ставенька отворилась, на Апраксина пахнуло резким запахом лекарства.

— Кто тут? — испуганно спросил он.

Никто не ответил. Он попробовал зажечь спичку, но от волнения рассыпал весь коробок. Чертыхаясь, неловко втиснулся в узкое окно.

— Это вы? — услышал он вдруг знакомый голос возле самого уха.

Ошибки быть не могло — это был голос Грачева.

— Земляк! Это вы стонали? Или не вы?

— Я и сам не пойму. То схватит, то отпустит, то уймется, то снова хоть на стену лезь. Сильно кричал, да?

— Не, не особо, — попробовал утешить Грачева Апраксин, — но сейчас тишина такая, в тумане стоим, каждый звук слышен. Что с вами? Заболели?

Вместо ответа Грачев включил настольную лампу, и Апраксин увидел на столике полдюжины пузырьков.

Перехватив встревоженный взгляд Апраксина, Грачев сказал:

— Пустяки, не волнуйтесь. Еще немного и пройдет.

— Может, все-таки поискать врача? Зачем шутить такими вещами? Может вам…

— Анальгина у вас не найдется? — прервал его Грачев.

— Анальгина? И не слышал про такой.

— И впрямь, счастливый, значит, вы человек! А я вот без него никуда.

— Снотворное, что ли?

— Болеутоляющее. Как начнет ломать да крутить, лучшего средства не знаю.

— Вам бы и взять его, в дорогу-то.

Грачев постучал себя пальцем по лбу.

— Есть на свете еще и склероз!

Апраксин сочувственно вздохнул и снова предложил:

— Поищу-ка я все-таки лекаря, а?

— Ни в коем случае! Уже отлегло. Больше сегодня не тронет. А вы вошли бы, сырость-то, она и здоровому все кости перегрызет. В коридоре первая дверь направо.

— Давно это с вами? — спросил Апраксин, едва перешагнув порог каюты.

Грачев на вопрос ответил вопросом:

— У вас в Сталинграде в каждом метре тысяча шестьсот осколков, говорите?

— В каждом.

— А у нас в Энгельсе немец не был совсем, как вы знаете. Только фугасы расшвыривал. Один швырок у меня в спине и застрял. В такую вот погоду места не нахожу. А вас, стало быть, вовсе не тронул?

— Целехонек.

— Я ж говорю, счастливый! Окажись я там — все б осколки моими были. Это я точно знаю. Когда над нашей «Зарей» первая бомба рванула, никого не задело, только я схлопотал. В Сталинграде я был бы убит тысячу и еще шесть сотен раз, как отец мой, Грачев Петр Степанович. Не слыхали, случайно?

— Грачев? Петр? Что-то не припоминаю.

— Жаль. Он у вас, в Сталинграде свою долю принял.

Апраксин и Грачев проговорили до самого утра. Они не заметили, как прошла ночь, как рассеялся туман, как «Котовский» опять залопотал колесами и начал наверстывать время.

В Энгельсе земляки расстались как друзья.

— Может, зайдете вечерком? — спросил Апраксина Грачев. — Всех дел на своем Химкомбинате сразу все равно не переделаете.

— Спасибо, — ответил Апраксин. — После такой ночи до гостей ли вам?

— А что? Сейчас в баньку схожу, все как рукой снимет. Да и забот у меня, откровенно говоря, прорва.

— Я бы не советовал вам сейчас перенапрягаться. Посидите дома денек-другой, потом можно и за дела. Я вот здоров, как дьявол, и то нынче не прочь отдохнуть. Вам же и сам бог велел.

Грачев по категорическому настоянию Апраксина сел в такси и поехал домой.

А сталинградец решил до начала рабочего дня побродить немного пешком по городу своего детства. Он шел и думал о многом — о превратностях судьбы, о Сталинграде, где воевал, об Энгельсе, в котором очень давно не был и который с давних пор остался в его представлении крошечным, тихим уголком земли, городком-невидимкой, как выразился Грачев. Апраксину вдруг мучительно захотелось повстречать кого-нибудь из ребят — Васюху Черного, или Митю-Мустафу, или Вадика