Но больше всего, конечно же, досаждали городу батареи, окопавшиеся на мысе Сату-Ноу, откуда порт можно было обстреливать даже с легких полевых пушчонок, а главное, откуда можно было корректировать артиллерийские налеты. Эти же батареи представляли серьезную опасность и для катеров военной флотилии.

К девятнадцати ноль-ноль, когда орудийные страсти второго дня войны немного поутихли и стало ясно, что попытки форсировать реку в районе города противник уже не предпримет, Гродов был вызван в штаб флотилии.

– Судя по сведениям, которыми мы обладаем на этот час, – сурово произнес контр-адмирал, открывая военный совет, – ситуация в стране сложная. Но уже ни у кого, ни в Севастополе, ни в Москве или в Киеве, не возникает никакого сомнения, что вчерашнее нападение Германии и ее союзников следует воспринимать не как провокацию, пусть даже крупномасштабную, а как начало необъявленной войны. Как начало войны, – постучал он костяшками пальцем по столу.

– Какие уж тут сомнения?! – проворчал кто-то из офицеров, сидевших за спиной Гродова. – Хватит, отсомневались!

– В течение первого дня войны мы отбили все попытки врага создать плацдарм на нашем берегу, сорвали более десяти попыток форсирования Дуная, потопили несколько барж и прочих плавсредств, повредили два румынских бронекатера. Кроме того, огнем зениток, а также атаками истребителей нашей эскадрильи было сбито пять самолетов противника.

Командующий вопросительно взглянул на командира отдельного зенитного дивизиона капитана Шило и тот сразу же добавил:

– Точно, сбили пять. Это подтверждено очевидцами и местами падений некоторых самолетов. Еще как минимум три машины получили повреждения, поскольку теряли высоту и оставляли свои места в звеньях, чтобы поскорее дотянуть до аэродрома.

– Понятно, что мы уничтожили при этом несколько сотен солдат и офицеров, – продолжил Абрамов, – а наши пилоты и зенитчики не позволяли бомбардировщикам прицельно бомбить города и порты на Дунае. Вот уже вторые сутки наша береговая и корабельная артиллерия ведет дуэли с артиллерией врага и наносит удары по вражеским целям.

– Причем какие удары! – не удержался комендант сектора береговой обороны Просянов. – В первый же день мы дали румынам на себе ощутить, что такое война. И намекнули на то, как им придется расплачиваться за дурость своих правителей.

Совет проходил в кают-компании подземного флагманского КП, но даже сюда долетал тяжелый гул вражеских бомбардировщиков, которые, обходя город с юга, а значит, держась подальше от зенитчиков, звено за звеном уходили на восток, в сторону Днестра.

– Потери противника сейчас уточняются, если только их вообще возможно окончательно уточнить, – молвил командующий, переждав прохождение последнего звена. – Понятно, что у нас тоже появились потери, однако мы добились главного: ни один солдат противника на нашем участке границы не закрепился, ни одного корабля, ни одной корабельной команды мы не потеряли. В приказном порядке отмечаю исключительное мужество и стойкость всех подразделений, которые держат оборону по берегу Дуная. Сегодня же будет издан соответствующий письменный приказ, – красноречиво взглянул он на сидевшего рядом с ним за столом начальника штаба флотилии.

И капитан второго ранга Григорьев тут же утвердительно кивнул. По привычке, он натужно выворачивал свою мускулистую шею, чтобы постоянно, пусть даже с неудобного положения – со стороны и снизу вверх – видеть лицо командующего, следить за его выражением и улавливать взгляды, порой неприметные для всех остальных. И, похоже, что ему это удавалось.

– Радиограмма командующего флотом, – вполголоса успел он подсказать Абрамову в те несколько секунд, когда взгляды их встретились.

– Именно о ней и собирался сказать, – слукавил контр-адмирал и принялся нервно перебирать бумаги, которыми была усеяна половина стола. Сразу же бросалось в глаза, что обращаться с ними старый моряк так и не научился. – Впрочем, я и так дословно помню ее текст, – объявил он, отчаявшись найти нужный листочек, который, очевидно, остался в его наземном кабинете.

– В случае чего – подскажу, – вполголоса пробубнил Григорьев, подбадривая адмирала. – Когда вчера я доложил Военному совету флота о действиях подразделений флотилии по отражению натиска врага, тут же поступила радиограмма за подписью командующего флотом вице-адмирала Октябрьского. Текст ее короткий, но важный: «Молодцы, дунайцы! Бейте врага по-черноморски. Октябрьский». Так что с первыми победами вас, товарищи командиры.

– Ура, товарищи! – тут же отреагировал начальник штаба. И зал тоже ответил ему разноголосым, вразнобой, недружным, зато громким «Ура!».

Если широкоскулое, с восточным налетом, лицо контр-адмирала выглядело бледным и осунувшимся, то лицо начштаба, наоборот, источало какой-то скрытый азарт. Чувствовалось, что напряжение последних дней, усиленное печатью исключительной ответственности двух дней войны, наложили свой отпечаток на выражение его лица и на общее физическое состояние командующего. В то время как штабная душа флотского подполковника словно бы ожила, поскольку по-настоящему прониклась нужностью своего служебного рвения, своей судьбоносностью.

– Однако я собрал вас, товарищи командиры, не для того, чтобы вместе сочинять победные реляции, – перешел к самой сути совещания контр-адмирал. – Не то время. Тем более что общее состояние на фронтах тяжелое, а на некоторых участках, как свидетельствуют сводки, критическое. Впрочем, чуть позже об этом вас коротко проинформирует комиссар флотилии. А сейчас внимание… – Контр-адмирал отошел к висевшей на стенде карте дунайского сектора границы и решительно указал пальцем на одну из ее точек. – Все верно, это румынский, пока еще румынский, мыс Сату-Ноу.

«Десант! – мгновенно оживился Гродов, хотя само магическое для него слово произнесено не было. – Все-таки адмирал вернулся к идее десанта на мыс!».

– Пока трудно сказать, как будут развиваться события дальше, – сказал контр-адмирал, – и сколько времени мы сумеем здесь продержаться. Но одно ясно: спасти город и важный порт от окончательного разрушения мы сможем только тогда, когда завладеем мысом Сату-Ноу, ликвидировав имеющиеся там батареи и прочие подразделения.

– С этим румынским аппендиксом давно пора кончать, – произнес полковник Матвеев, чеканя каждое слово. Но при этом говорил с таким выражением лица, словно все молвленное вызывает у него чувство неукротимой брезгливости. – Это же штабная дикость какая-то, что мы до сих пор терпим у себя под носом две вражеские батареи и целый полк мамалыжников.

– Мы теперь многое терпим, – огрызнулся комендант сектора береговой обороны Просянов, не менее командующего флотилией чувствовавший ответственность за судьбу дунайской границы. Хотя истинная роль этого полковника как коменданта в организации обороны дунайских рубежей так и оставалась для Гродова загадкой. – И не только мы… терпим. У других ситуация куда сложнее.

К чести контр-адмирала, он никогда не пытался жестко наводить порядок во время заседания совета, не позволял себе осаждать подчиненного, даже если у того не хватало чувства такта хранить молчание хотя бы до тех пор, пока говорит командующий. Что же касается Матвеева, то, судя по всему, он завоевал право высказывать свое особое мнение когда угодно и по поводу чего угодно. А высказав, тут же принимался дремать в своем кресле у камина.