— Так или иначе, — сказал Молоток, — у ислама никогда не было политической родины. Это держава разума, прекрасный и совершенный образ жизни. А отвоевывать для себя территорию значит поступать так же, как евреи и христиане. Мы выше этого.

— Когда-то у нас была империя, — заметил Хасан.

— Да, но в ней не было власти, распространявшейся сверху донизу. Закон шариата так и не претворился в жизнь. Да и в любом случае, послушай меня, мой милый Хас, у нас есть наша маленькая община, наша собственная умма — здесь, в нашем доме. Это ты, я и мама. Каждая семья может быть чисто исламским государством. Конечно, было бы лучше, если бы мы обладали целой страной и…

— Они-то как раз и самые худшие — так называемые исламские страны. Диктатуры, королевства, теократии. Неужели тебе не стыдно за них?

Молоток присел на край кровати Хасана.

— Это великая печаль моей религии и моей жизни. Но поскольку ислам и есть Жизнь, единственная жизнь, я принимаю и эти государства, как ее часть. Однако изменить их я не могу. Я хотел бы, чтобы на каком-то повороте истории ислам создал жизнеспособное общество, которому мы могли бы доверять и которое следовало бы учению Пророка. У нас нет церкви, как у христиан, нет даже священников, подобных еврейским раввинам. Мы — люди несколько не от мира сего, этого я не признать не могу.

— Но нам же не обязательно оставаться такими! Мы можем стать частью и этого мира. Почему мы должны быть исключенными из него?

— Ну конечно, мой мальчик, конечно, я желал бы, чтобы в мире существовали страны — так называемые мусульманские или западные, не важно, — которые были бы приемлемыми для истинного мусульманина. Желал бы, чтобы для сохранения нашей правоверности нам не приходилось жить, подобно изгнанникам, в скорлупках наших семей. И это тоже моя великая печаль. Однако тут есть и наша вина. Мы владеем истиной почти полторы тысячи лет, но так и не создали никакого образа жизни — понимаешь? — работающих механизмов государственности, церкви, политики и закона, которые могли бы вдохнуть жизнь в исламское общество. Это очень печально, однако…

— Так ведь еще не поздно! И постарайся ты обойтись без этой твоей «великой печали», без смирения усталого старика! Ты говоришь, что веришь в каждое слово Корана, ну так…

— Конечно верю.

— Так изучи его повнимательнее. Следуй примеру Пророка, неси благую весть миру джахилей.

— Да, но мне нравится Америка! — заявил Молоток. — Нравятся ее фильмы, ее телевидение. Как назывался тот сериал, там еще девушка очень милая играла? Ладно, не важно. Я восхищаюсь наукой Америки, ее… ее дружелюбием! Когда я возвращался из Мексики через Америку, там все были так добры ко мне. В Нью-Йорке, в Колорадо, в Лос-Анджелесе. Люди были гостеприимны и щедры к чужаку, у которого и кожа коричневая, и выговор какой-то смешной. И мне не приходилось ради этого напиваться, или есть их жирную, ни на что не похожую пищу, или смотреть их порнографию, я просто…

— Америка — враг. Точно такой же, какими были для Пророка персы и византийцы. Мы должны освободить ее.

— И как же ты ее освободишь? — поинтересовался Молоток. — Прошибешь самолетом еще одно здание? Перебьешь ее политиков, развалишь армию, а после скажешь: «Вот теперь мы, во имя Божие, создадим истинно исламское государство, которое раскинется от Калифорнии до Нью-Йорка, — хотя, как это сделать на практике, мы пока не знаем, потому что ни разу не пробовали», — так, что ли?

— Ты говоришь, как кафир.

Запустив через всю комнату «Вехами», Молоток успокоился. Он понимал: то, что он скажет сегодня Хасану, будет иметь большое значение, и потому старался не повышать голос.

— Я человек неначитанный, это верно, но одно я знаю: каждый раз, как ислам совался в политику, он оказывался в дураках. Мусульманские государства были союзниками немцев в Первую мировую и нацистов — во Вторую. А после обратились в союзников советских атеистов. В государственной политике мы не сильны.

— Чушь, и ты это знаешь. Именно мы нанесли в Афганистане поражение Советам. Мы победили в холодной войне! Америка уверяет, что победила она, но это вранье. Холодную войну выиграли афганцы. Хотя, может быть, так сразу понять это и трудно. Зато с Америкой все проще. Довольно взглянуть на кретина, которого они выбрали в президенты.

— Хасан, милый, спрашиваю еще раз. Как ты это сделаешь? Даже если кому-то удастся захватить Америку, что невозможно, что ты станешь с ней делать? У тебя нет даже проекта современной страны. Сама мысль о том, что мы способны создать совершенное государство, смешна. Это время прошло. Будь мягким, смиренным. Читай молитвы. Нас ждут небеса, но на земле мы должны проявлять терпение. Потому-то я и назвал тебя не Хусейном, а Хасаном — именем не баламута, а самого смиренного из внуков Пророка.

Хасан встал, прошелся по комнате.

— Послушай, пап, не думаю, что нам следует говорить друг другу слова, о которых мы завтра пожалеем. И все-таки факт остается фактом: почти весь мусульманский мир живет в нищете и управляется тиранами. И происходит это лишь потому, что Америка посредством того, что она называет глобализацией, угнетает нас и поддерживает кошмарные правительства мусульманских стран. Мы просто не можем позволить, чтобы к нашим народам относились как к сору земному.

Молоток вздохнул.

— Правда, конечно, что правительства Ближнего Востока угнетают свои народы, да и что касается палестинцев, я всегда стоял на их стороне. Однако война, которую они ведут, — не исламская война, не джихад или что-то в этом роде. Это битва за отнятую у них землю. К тому же многие из лидеров ООП были христианами.

— Неужели ты и вправду ничего не понял? — снова повысив голос, спросил Хасан. — Ты все время твердишь о политике. А меня политика Британии да и любого другого государства не интересует. У нас есть политика, данная нам Аллахом. И она совершенно очевидна.

— Я больше не хочу разговаривать, — сказал, тяжело поднимаясь на ноги, Молоток. — Завтра самый большой день в моей жизни. Прошу тебя, не испорть мне его.

Несколько секунд Хасан смотрел на закрытую дверь. Он едва не наговорил того, о чем потом пожалел бы. Слава богу, старый дурак отправился спать. И, как это часто бывало, Хасану захотелось глотнуть свежего воздуха. Он спустился вниз. Мать что-то читала в гостиной.

— Мам, можно, я твою машину возьму?

— Конечно. Только возвращайся не очень поздно, хорошо? Завтра…

— Большой день, я знаю.

Отъехав от дома, он достал мобильник и позвонил Шахле. Хасан хоть и порицал ее и считал, что ее ожидает вечная кара за отступничество, но признавал, что мыслит она ясно. И наслаждался ее обществом — на интеллектуальном, полагал он, уровне.

Хасан понимал, что в его отношении к Шахле есть доля лицемерия: Али из Брэдфорда, наверное, ужаснулся бы, увидев, что тот звонит атеистке. Однако Хасан чувствовал, что Шахла способна очистить его голову от сора, помочь ему яснее увидеть некоторые вещи.