мне другие, что я не такой, как они, не веселый, не душевный, не простой. И ведь вы, ваше преподобие, тоже находите, что во мне есть какая-то затравленность. Мне понятно, что никто меня не любит. Я и сам себя не люблю, когда думаю о себе.

Патер поднимается.

Можно мне теперь уйти?

Патер. Теперь выслушай-ка меня!

Андри. Что требуется от меня, ваше преподобие?

Патер. Почему с таким недоверием?

Андри. Все кладут руки мне на плечи.

Патер. Знаешь, Андри, кто ты? (Смеется.) Ты этого не знаешь, поэтому я тебе скажу.

Андри пристально глядит на него.

Чудесный парень! По нраву. Чудесный парень! Я много лет за тобой следил.

Андри. Следили?

Патер. Конечно.

Андри. Почему вы следите за мной?

Патер. Ты мне нравишься, Андри, больше, чем все другие, да, именно потому, что ты не такой, как все. Почему ты качаешь головой? Ты умней, чем они. Да-да! Это мне правится в тебе, Андри, и я рад, что ты пришел и что я могу тебе наконец это сказать.

Андри. Это неправда.

Патер. Что неправда?

Андри. Я не иной. Я не хочу быть иным. И пусть он втрое сильней меня, этот Пайдер, я изобью его при всех на площади, в этом я поклялся себе…

Патер. Не возражаю.

Андри. В этом я поклялся себе.

Патер. Я тоже его недолюбливаю.

Андри. Я не хочу подлаживаться. Я буду защищаться. Я не трус… И не умней, чем другие, ваше преподобие, я не хочу, чтобы вы, ваше преподобие, так говорили.

Патер. Ты меня выслушаешь теперь?

Андри. Нет. (Высвобождается.) Мне не нравится, когда вы кладете мне руки на плечи…

Пауза.

Патер. С тобой действительно нелегко. (Пауза.) Одним словом, здесь была твоя приемная мать. Пробыла более четырех часов. Эта добрая женщина совершенно несчастна. Ты, говорит она, не приходишь есть и ожесточился. Ты не веришь, говорит она, что тебе желают добра.

Андри. Все желают мне добра!

Патер. Почему ты смеешься?

Андри. Если он желает мне добра, ваше преподобие, почему он готов отдать мне все, только не родную дочь?

Патер. Это его отцовское право.

Андри. Но почему? Почему? Потому что я еврей.

Патер. Не кричи!

Андри молчит.

Неужели ты ни о чем больше думать не можешь? Я сказал тебе, Андри, как христианин, что люблю тебя, но одна неприятная привычка, должен, к сожалению, сказать, у всех у вас есть. Что бы с вами ни случилось в этой жизни, вы все связываете с тем, что вы евреи. С вами действительно нелегко при такой вашей сверхчувствительности.

Андри молчит и отворачивается.

Ты же плачешь.

Андри не сдерживает рыдания.

Что стряслось? Ответь мне. Что случилось? Я спрашиваю тебя, что стряслось, Андри! Ты же весь дрожишь. Что с Барблин? Ты же не в себе. Как мне помочь тебе, если ты не говоришь? Возьми-ка себя в руки, Андри! Слышишь? Андри! Ты же мужчина. Ну же! Просто не знаю…

Андри. Моя Барблин. (Опускает руки, которыми он закрывал лицо, и глядит в одну точку.) Она не может любить меня, никто этого не может, я сам не могу любить себя…

Входит служка с облачением.

Можно мне теперь уйти?

Служка расстегивает одежду Патера.

Патер. Можешь остаться.

Служка облачает Патера для литургии.

Ты сам это сказал. Как могут другие любить нас, если мы сами себя не любим? Наш Господь говорит: возлюби ближнего своего, как самого себя. Он говорит: как самого себя. Мы должны принимать себя такими, как есть, а ты, Андри, как раз этого и не делаешь. Почему ты хочешь быть, как другие? Ты умней, чем они, поверь мне, ты живее. Почему ты не хочешь признать этого! В тебе есть искра Божья. По-чему ты играешь в футбол, как эти болваны, и орешь на лужайке только ради того, чтобы быть андоррцем? Они все тебя не любят, я знаю. И знаю, почему. В тебе есть искра Божья. Ты умеешь думать. Почему не должно быть на свете и таких существ, у которых рассудка больше, чем чувства? Говорю тебе, именно поэтому я восхищаюсь вами. Почему ты так смотришь на меня? В вас есть искра Божья. Вспомни Эйнштейна! И как там их всех еще. Спинозу!

Андри. Можно мне теперь уйти?

Патер. Никакой человек, Андри, не может вылезти из своей кожи, ни еврей, ни христианин, никто. Богу угодно, чтобы мы были такими, какими он создал нас. Ты понимаешь меня? И если они говорят «евреи — трусы», то знай: ты не трус, Андри, если ты приемлешь себя евреем. Напротив. Ты просто не такой, как мы. Ты слышишь меня? Говорю тебе: ты не трус. Только если ты хочешь быть таким, как все андоррцы, только тогда ты трус.

Вступает орган.

Андри. Можно мне теперь уйти?

Патер. Подумай, Андри, о том, что ты сам сказал: как могут другие принять тебя, если ты сам себя не приемлешь?

Андри. Можно мне теперь уйти…

Патер. Андри, ты понял меня?

Авансцена

Патер на коленях.

Патер. Не сотвори себе образа Бога, Господа твоего, и образа людей, творений его. Я тоже провинился тогда. Я хотел встретить его любовью, когда говорил с ним. Я тоже сотворил себе его образ, я тоже сковал его, я тоже привел его к столбу.

Картина восьмая

Андоррская площадь. Сидит только Доктор, остальные стоят: Трактирщик, Столяр, Солдат, Подмастерье, Некто, который читает газету.

Доктор. Говорю: успокойтесь!

Солдат. Почему это на Андорру не могут напасть?

Доктор закуривает сигарку.

Трактирщик. Может быть, я должен сказать, что в Андорре не найдется приличной комнаты. Я трактирщик. Нельзя давать иностранке от ворот поворот…

Некто смеется, читая газету.

Трактирщик. Что мне еще остается? Приходит этакая сеньора и спрашивает, не найдется ли приличной комнаты…

Солдат. Сеньора — слышите!

Столяр. Оттуда, что ли?

Солдат. Наш брат, если начнется, будет сражаться до последнего бойца, а этот привечает ее! (Плюет на мостовую.) Тьфу ты! — одно слово.

Доктор. Только не волноваться. (Курит.) Я поездил по свету. Можете мне поверить. Я андоррец, это известно, душой и телом. А то бы я, люди добрые, не вернулся на родину, а то бы ваш профессор не отказался от всех кафедр на свете…

Некто смеется, читая газету.

Трактирщик. Что там смешного?

Некто. Кто будет сражаться до последнего бойца?

Солдат. Я.

Некто. В Библии сказано: последние станут первыми, или наоборот, не помню, первые станут последними.

Солдат. Что он хочет этим сказать?

Некто. Я просто спрашиваю.

Солдат. До последнего бойца, это