Лето близилось к осени, а ребенка все не было. Мария была вынуждена признать поражение. Призвав свою сомневавшуюся приближенную даму, она разрыдалась: «Ах, Стрелли, Стрелли, я понимаю, что все они лишь льстили мне, и никто не сказал правды, кроме тебя». Униженная и разбитая Мария в августе вернулась в Уайтхолл. «Больше не осталось никакой надежды на то, что она носит ребенка», — в следующем месяце писал Карл V своему послу в Португалии[496].

Как только стало известно, что принца не будет, снова пошли слухи. Королева хранила молчание о произошедшем, и слухи эти становились все более и более причудливыми. Некоторые утверждали, что беременность была сфабрикована «из-за политики», другие утверждали, что у Марии «случайно произошел выкидыш». Некоторые даже заявляли, что она была «проклята». Спустя несколько лет Джон Фокс записал историю, рассказанную ему женщиной по имени Изабель Мальт, которая жила на Олдерсгейт-стрит в Сити. Она родила мальчика 11 июня 1555 года. Вскоре после родов к ней пришел лорд Норт и еще один член королевского совета. Они потребовали, чтобы она отдала им своего сына, и пообещали, что о нем будут хорошо заботиться. Они «дали много заманчивых обещаний, если она расстанется с ребенком». Когда Изабель отказалась, мужчины ушли, но за ними появились придворные дамы королевы. Среди них была и та, которой было поручено качать колыбель несуществующего ребенка. Но миссис Мальт оставалась тверда и «ни за что не соглашалась расстаться со своим сыном»[497]. Фокс признал, что эту историю он узнал лишь спустя тринадцать лет после событий и не может поручиться за ее достоверность. Но сколь бы безосновательными ни были эти слухи, они отражают масштабы публичного скандала, вызванного личной трагедией Марии.

К этому времени Филиппу надоело изображать любовь к этой преждевременно состарившейся, сексуально непривлекательной женщине. Безумный фарс ложной беременности заставил его еще сильнее желать избавиться от супруги — и от ее враждебной страны. К его облегчению, когда стало очевидно, что ребенка не будет, отец прислал ему приказ заняться делами империи в Нидерландах. Мы не знаем, просил ли Филипп о подобном или нет. Когда Мария узнала о предстоящем отъезде мужа, она была очень расстроена. Несчастная и униженная, она утешалась лишь тем, что обожаемый муж находится рядом с ней. Она снова написала Карлу, умоляя его отозвать свой приказ: «Заверяю вас, сир, что в этом мире нет ничего, чего я желала бы более, чем присутствия короля рядом со мной». Но ее мольбы пропали втуне, и Филипп собрался отплыть в доминионы отца.

Мало этого, супруг королевы потребовал, чтобы среди придворных, отправлявшихся в Гринвич пожелать ему доброго пути в Нидерланды, обязательно была Елизавета. Это переполнило чашу терпения Марии, которая всегда подозревала супруга в неподобающих чувствах к ее сводной сестре. Посланник Филиппа позже сообщал, что одной из главных причин обиды Марии на Елизавету был «страх того, что, если она умрет, его величество женится на ней». Не сумевшей родить ребенка и пережившей публичное унижение Марии была невыносима мысль о том, что ее сводная сестра, которая «наверняка сможет иметь детей в силу своего возраста и темперамента», родит Филиппу много сыновей, если они поженятся[498]. Она все же согласилась с просьбой мужа, но только при условии, что Елизавета отправится в Гринвич на барже, а не по улицам Лондона, где ее могут приветствовать толпы. Сама королева боялась показаться подданным, памятуя о том, с каким триумфом пять месяцев назад ее провожали в «заточение» в Хэмптон-Корт.

Но Марию ожидало еще большее испытание. Ей пришлось проститься с любимым мужем. Хуже того, в прощальных словах Филипп упомянул о леди Елизавете и еще раз повторил об этом в письме к королеве, написанном после прибытия в Брюссель. Корабль Филиппа отплыл из Гринвича, и королева погрузилась в глубокую меланхолию, которая продлилась много месяцев. «Честно говоря, лицо королевы заметно осунулось с того времени, когда я видел ее в последний раз, — писал венецианский посол Микеле. — Огромная нужда в присутствии консорта преследует ее, и, как она мне сказала, в последние несколько дней она почти лишилась сна»[499]. Страдания от разлуки с обожаемым мужем еще больше усугублялись слухами о его романах с дамами при фламандском дворе.

Но в Рождество 1556 года Мария устроила традиционные придворные празднества. За ними последовали радостные новогодние пиры. Несмотря на все свои недостатки, она была очень щедра по отношению к тем, кто ей служил: придворным и слугам она раздала около трехсот подарков[500]. Она не забыла никого — и великих, таких, как кардинал Поул, и малых, например, свою прачку Беатрис ап Райс, которая служила ей с того времени, когда Марии было три года. Она сделала подарки сиделке своего брата Сибил Пенн, своим поставщикам рыбы, фруктов, чулок и сладостей. Кондитер отблагодарил королеву отличным пирогом с айвой. Сестра подарила Марии роскошную юбку и пару рукавов «из серебряной парчи с богатой вышивкой»[501]. Подарок был хорошо продуман. Елизавета знала, что Мария обновляет гардероб в надежде на то, что муж вскоре к ней вернется.

Но месяцы шли, а Филипп и не собирался возвращаться. Мария писала Карлу V письма с мольбами вернуть ей «радость и утешение». Она писала, что без его сына королевство пришло в «несчастное состояние». Карл V не собирался отвечать на ее просьбы. Здоровье его пошатнулось, и он постепенно передавал управление значительными частями своей огромной империи другим людям. В январе 1556 года он отрекся от испанской короны в пользу сына. Новые обязанности послужили Филиппу прекрасным поводом не возвращаться к опостылевшей жене. В Англию он отплыл лишь в марте 1557 года. Счастливая Мария поспешила в Гринвич, чтобы приветствовать его дома.

Но Филипп не был рад возвращению. Судя по описанию внешности Марии на тот момент, она сильно постарела. Хотя ей был всего сорок один год, ее лицо покрылось морщинами, «вызванными более скорбью, чем годами, и это делало ее старше ее истинных лет», — отмечал венецианский посол Джованни Микеле. Трагедии последних лет придали ее лицу «мрачное и спокойное выражение». Микеле заметил, что она казалась «тонкой и хрупкой, и совсем непохожей ни на своего отца, который был высоким и плотно сложенным, ни на мать, которая хоть и не отличалась высоким ростом, но была довольно крепкой». У Марии ухудшилось зрение, и теперь она «не могла читать или заниматься чем-то еще, не приближая глаз к предмету». И все же Микеле настаивал на том, что, хотя королеву нельзя более называть, как «более чем умеренно прелестной», как в ее юные годы, но «не следует говорить о ней плохо за то, что она хочет казаться красивой»[502].