почтальона, я по надписи на конверте узнал твой почерк после двадцатилетней разлуки, и, пробежавши глазами письмо, я тогда только отдохнул. Если бы ты знал и все там живущие, что значит для меня теперь получить письмо из России, ты бы писал бы ко мне по своему участию целые кипы писем. Я до сих пор как будто в сомнении, — там ли вы живете и может ли это быть? Часто, глядя здесь на наше прежнее жилище, вы все для меня теперь какие-то мифы; грусть приходит не от мрачного этого свидетеля, доселе существующего, но, думая. — жившие когда-то здесь, где они? Где их искать? Когда их увидишь? Вот вопросы, беспрестанно роящиеся в моей голове. И редко кто из вас подаст мне голос. Этот отголосок и составляет теперь единственное утешение в моей тревожной, грустной и одинокой жизни.

Благодарю тебя душевно, сердечно, мой Евгений Петрович, за твое письмо; не могу выразить словами чувство благодарности за твою память обо мне; будь уверен в искренности моих слов, и я уверен, что ты поверишь моей радости слышать о тебе и о твоем семействе, — радуюсь, что ты жив, здоров и существуешь. Думаю, что мне к тебе писать? И как отвечать на твои вопросы? Много придется писать, но возможно ли это в письме, тем более — вспомни — сколько времени прошло со дня нашей разлуки.

Ты спрашиваешь, женат ли я? Во всех отношениях нет и нет, и я говорю тебе правду — очень сожалею, что так пришлось жить; холостая старость ужасна, — скучно, и будущего нет; может быть, я избавился этим от многих тревог, но зато, что за жизнь настоящая и будущая; теперь никому не советую быть в старости неженатым. Что же касается до моей жизни собственно, то скажу тебе, что живу или сижу на одном и том же месте, как гвоздь, забитый в дерево, — не могу двинуться с места, — такие мои обстоятельства и такое положение. Куда ехать? И на какие деньги это можно сделать, — трудно выдумать, да еще при такой дороговизне; искать же оказии, просить я не могу, — для меня это тяжко, даже отвратительно. Сестра моя живет в Петербурге при детях; в Малороссии все умерли; конечно, будь способы, поехал бы туда хоть подышать тамошним воздухом, но это «не наша еда лимоны», как некогда писал ко мне В. Л. Давыдов…

Читал я тоже в твоем письме о наших надеждах на улучшение крестьянского быта и начало гражданской жизни, о которой когда-то мы мечтали. Прости меня великодушно, мой Евгений Петрович, за мое неверие: решительно не только сомневаюсь, но даже решительно не верю ни вашей гласности, ни вашему прогрессу, ни даже свободе крестьян от помещиков; все это, мне кажется, болтовня праздных людей, у которых нет ни желания, ни воли сделать другим добро; и что может быть из такого порядка вещей, где люди в своем деле сами и судьи.

Прощай, Евгений Петрович, желаю тебе здоровья и всего лучшего; пиши ко мне, я буду с удовольствием тебе отвечать.

Тебе преданный Иван Горбачевский».

«НЕ ПРОПАДЕТ ВАШ СКОРБНЫЙ ТРУД…»

«Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов, и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всяческими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было и помянуть свою жизнь; казалось, как несчастны были приговоренные и сосланные, и как счастливы спасшиеся, а прошло 30 лет, и ясно стало, что счастье было не в Сибири и не в Петербурге, а в духе людей, и что каторга и ссылка, неволя, было счастье, а генеральство и богатство и свобода были великие бедствия…» — писал Лев Толстой.

Николай I пережил 65 декабристов, но 56 декабристов пережили его (речь идет о революционерах, преданных Верховному уголовному суду). Правда, часть «переживших» не успела вернуться домой и угасла незадолго или вскоре после амнистии.

С осени 1856 года старики декабристы потянулись из дальних сибирских городов и поселков в те края, откуда были некогда вывезены в цепях. Большинству амнистированных в столицах жить не разрешалось, и вскоре Оболенский, Батеньков, Свистунов попадают в Калугу, Матвей Муравьев-Апостол — в Тверь, Пущин поселяется в имении своей жены, а больного Ивана Дмитриевича Якушкина выставляют из Москвы, и он устраивается в имении Новинки, принадлежавшем старому товарищу по Семеновскому полку И. Н. Толстому.

Но, прежде чем стариков изгнали в провинцию, довольно значительная их группа собралась в Москве. С удивлением рассматривали они город и людей, которые показались им сильно переменившимися за 30 лет. «Средь новых поколений» им было трудно и непривычно. Однако в Москве декабристов ждали. Еще Евгении Иванович Якушкин, дважды возвращаясь из Сибири, установил контакт между декабристами и своим кругом. Теперь эти контакты необычайно расширились.

По дневникам и письмам мы можем представить, что люди 20-х годов и ветераны 50-х в этом кружке в ту пору понравились друг другу, сошлись и нашли больше общего, чем даже ожидали.

В январе 1857 года известный ученый, собиратель русских сказок А. Н. Афанасьев делает следующую запись в дневнике: «Видел возвратившихся декабристов и удивлен, что, так много и долго пострадавши, могли так сохранить свои силы и свежесть чувства и мысли. Матвей Ив. Муравьев-Апостол и Пущин возбудили общую симпатию. По приезде своем в Москву Пущин был весел и остроумен; он мне показался гораздо моложе, чем на самом деле, а