— Теперь твоя очередь выбирать.

Элизабет предпочла обратный порядок, и я снял с себя рубашку. На этот раз она спросила о происхождении моего шрама от осколка шрапнельного снаряда, и я вкратце описал ей, как это случилось: причиной послужило неблагоприятное стечение обстоятельств, имевшее место в начале моей службы: во время высадки в Бейруте у лагеря морской пехоты была обычная плановая проверка, во время которой проходящий грузовик взорвался у входа в казарму, примерно в ста ярдах от того места, на котором я стоял.

— Я слышала, что там пострадал военный полицейский, — сказала она. — Так это был ты?

— Я точно не знаю; может, там был еще кто-то.

— Ты бросился в развалины и стал помогать людям.

— Это получилось случайно. Я искал кого-нибудь из медиков. Для себя. Я мог видеть то, что ел на ужин накануне вечером.

— Ты получил «Серебряную звезду».

— И заражение крови, — добавил я. — Я предпочел бы обойтись и без того, и без другого.

Я расстегнул пуговицу на поясе, а она расстегнула последнюю пуговицу на рубашке, и на нас не осталось ничего, кроме нижнего белья. В таком положении мы находились недолго. Включив душ и настроив воду погорячее, залезли в ванную, опустили штору и, схватив мыло и шампунь, принялись намыливать и мыть друг друга, водя руками вверх и вниз, то по одному боку, то по другому. Никто из живущих на земле не смог бы поставить под сомнение ни наши стандарты соблюдения гигиены, ни то, как мы использовали их на практике. Мы не вылезали из душа до тех, пока резервуар горячей воды отеля «Туссен» не опорожнился и мы не оказались под холодной струей. Мы вытирались, пустив в ход все имевшиеся в номере полотенца, чтобы не намочить мокрыми телами мою постель, а потом перешли к серьезным делам. После душа Деверо стала теплой, гладкой и пахла мылом, да и я сам наверняка был таким же. Она была гибкой, податливой и в то же время сильной и полной энергии. Мы были очень терпеливыми. По моим прикидкам полуночный поезд ехал сейчас севернее Коламбуса, южнее Абердина, возможно, в тридцати милях от нас, или в сорока минутах хода.

А сорок минут — отличное долгое время. Прошла лишь первая половина этого времени, а мы так мало знали друг о друге. Я знал, как Элизабет двигается, что ей нравится и что ей безумно нравится. То же самое она знала обо мне. Я знал, как бьется в груди ее сердце и как двигается грудь, когда дыхание становится судорожным; знал, что́ она чувствует, когда дышит так, и что́ чувствует, когда дышит иначе. Ей были известны те же факты о моей чувственности; она ощущала, как перехватывает у меня дыхание; знала, от чего моя кожа делается красной и горячей; знала, где мне особенно приятно ее прикосновение; знала, что делает меня практически безумным.

И вот мы начали — долгая медленная подготовка, сопровождаемая отсчетом времени в голове, как будто армия вторжения, готовящаяся к наступлению часа X в день Д; как десантники, смотрящие за приближением берега; как пилоты, наблюдающие в прицел для бомбометания, как увеличивается цель, к которой они подлетают. Долго и медленно, ближе и ближе, долго и медленно, и так целых пять минут. А затем вдруг чаще и резче, чаще и резче, чаще и резче. Стакан на полке в ванной комнате начал звенеть, словно по команде. Он трясся и дрожал. Трубы в стенах приглушенно гудели. Застекленная дверь тряслась; один звук издавало дерево, другой — стекло, третий — замок. Половицы вибрировали, как кожа, натянутая на барабане; стоящий на полу ботинок выделывал па; шерифская звезда выбивала частую дробь по дереву; «беретта», подпрыгивая, колотила по стене, выбивая ритм, отличный от нашего.

Полуночный поезд.

Как раз вовремя.

По местам.

Но на этот раз все было иначе.

И хуже.

Я говорю не про нас, а про поезд. Его звук был не таким, как всегда. Он ехал на медленной скорости. Внезапно она еще более снизилась. Дальний грохот был заглушен лязганьем сцепок, скрипом и скрежетом тормозов. Я мысленно представил себе железные блоки, сжимающие обода колес, длинные струи раскаленных искр в ночном воздухе; вагоны ударяют по впереди идущим, образуя цепочку длиной в милю, тянущуюся за сбавляющим ход локомотивом. Деверо выскользнула из-под меня и села на кровати; ее взгляд был направлен куда-то в пространство, она напряженно прислушивалась. Скрипящий звук тормозов не стихал — громкий, скорбный, ничего не выражающий, невыносимо долгий. Но вдруг он стал затихать — отчасти из-за того, что поезд по инерции проехал переезд, и отчасти потому, что он, наконец, почти остановился.

Сидящая рядом со мной Деверо прошептала:

— Ой, только не это.

Мы начали лихорадочно одеваться и через две минуты уже были на улице. Элизабет остановилась и достала из багажника своей машины два фонаря. Один она зажгла, второй протянула мне. Мы бросились к аллее, по одну сторону которой стоял магазин строительных товаров, а по другую — аптека; прошли мимо кучи песка, напомнившей о печальной судьбе Дженис Чапман; прошли мимо кредитного агентства и бара «Браннанс» — и вышли на голый утоптанный пустырь. Деверо шла впереди. С трудом, прихрамывая. Меня это не удивило. У меня у самого подгибались ноги. Но она все равно шла, упрямо и настойчиво, движимая чувством долга. Я понимал, что ее не могло радовать столь резкое изменение ситуации, но служба была для нее превыше всего.

Элизабет, конечно же, шла к железной дороге. С трудом поднявшись по утрамбованным камням откоса, она, переступив блестевший рельс, остановилась на шпале. Повернулась лицом на юг. Я следовал за нею. Скорее всего, машинист должен был прийти сюда через двадцать минут. По моим прикидкам, вес поезда равнялся примерно восьми тысячам тонн. А о поездах с таким весом я знал очень немного. Иногда военные полицейские, как и другие копы, расследуют дела на транспорте, но в нашем случае транспорт был специализированным, поскольку состоял из цистерн; по инструктивным данным, средняя длина тормозного пути такого поезда составляет около мили даже при экстренном торможении. А человеку для того, чтобы пройти путь в одну милю, требуется двадцать минут. Стало быть, нам придется стоять на этом месте, дожидаясь появления машиниста.

Радости от такого ожидания было мало.

К тому же я сомневался, что здесь можно что-то обнаружить.

Собравшись с силами, мы пошли вперед, почти побежали, пытаясь приспособить шаги к расстоянию между шпалами. Лучи наших фонарей блуждали и прыгали, пронзая облака дыма, оставленные сработавшими на износ тормозами. По моим прикидкам, мы приближались к тому месту, где я уже дважды побывал в этот день; туда, где тропа, идущая через поле к востоку, пересекает железнодорожные пути, а затем нырнув в лес, ведет на запад. Ведь это практически те места, где прошло детство Деверо. Она, должно быть, думала именно об этом самом месте, потому что, как только мы приблизились к нему, замедлила шаги и принялась медленно водить лучом своего фонаря из стороны в сторону.

Я проделывал то же самое, и шанс обнаружить находку выпал мне. Вернее, все, что осталось. Кроме, как мне думалось, красной, висящей в воздухе взвеси, накрывшей все в радиусе ста ярдов: молекула здесь, молекула там.