— Рада, что снова вижу тебя в Венеции, но у меня грустные новости.

Опять этот узнающий взгляд, устраняющий меня от самого себя, — я удивляюсь этому все меньше и меньше, но не могу сказать, что привык. Молодая женщина (вправду ли молодая? Честно говоря, она без возраста) не колеблясь усаживается за мой столик. Несмотря на очевидное отсутствие кокетства, она довольно красива, и, может быть, ее афишированное презрение ко всяким любовным уловкам есть вершина таких уловок, и невозможно изобрести стиль более подходящий к ее чеканному лицу, как бы составленному из нескольких плоскостей под правильными и гармонирующими между собой углами. Бархатные глаза и пухлый рот смягчают суровость ее слишком строгого лица и стянутого на затылке узла черных волос.

— Дебора умирает, я даже не уверена, что она еще жива. Что до Ральфа, то он вот-вот поймет, что она для него значила все эти пятьдесят лет их совместной жизни.

Произнесла она быстро, по-своему горячо, вытаскивая из сумки пачку сигарет и зажигалку. Она зажигает сигарету, в молчании курит, в то время как сквозь весенние трели «Флориана» я слышу ворчание Зимы из «Лавены».

— Я думала ты там, с ними. Ты должен туда пойти. Ты должен быть с ними. Боюсь, ты не будешь там лишним.

Я наклоняю голову, как будто в глубокой задумчивости, как будто принимаю решение. Ее тыканье — вот, что поразило меня больше всего. Я поражен, ошеломлен. Конечно, это должно было рано или поздно случиться, раз Жана нет рядом со мной. Но все равно, шок сильный. Потому, что в первый раз в жизни мне тыкали. Даже в детстве к Жан-Полю обращались только на вы — именно потому, что общность близнецов не заходила так далеко, чтобы в нас видели одно существо. Скорей наоборот — даже вдали друг от друга мы слышали обращенное к каждому из нас вы потому, что тот, кто разговаривал с нами, подразумевал также ненадолго отлучившегося брата. Я стал считать ты очень грубым обращением, наглой, презрительной фамильярностью, во всяком случае не подходящим для близнецов, мы имели право, каждый из нас, чтобы к нам даже поодиночке обращались с вежливым вы (напишу: с королевским вы!). Я бы все же отметил, что такое толкование казалось мне самому иллюзорным, мнимым, инфантильным, если меня и ранило ты — то по другой причине: оно погружало меня еще глубже в новое состояние одиночки, и я сопротивлялся этому изо всех сил. К тому же почему бы не развеять недоразумение. Мне не было резона обманывать эту женщину, возможно, зная правду, она скорей поможет. Во «Флориане» расцвела цветами Весна, в «Лавене» Зима продолжала завывать, в «Квадри» натирали канифолью смычки, а я, я сказал: «Вы ошибаетесь. Я не Жан Сюрен, я — Поль, его брат-близнец».

Она смотрит на меня с ужасом, с ужасом неверия, в котором таится тень враждебности. Первый раз после отъезда Жана я развеял расхожее недоразумение. Я читаю ее мысли. Как относиться к человеку, который вдруг захотел скрыться, исчезнуть, выдавая себя за брата-близнеца? Такая хитрость непростительна, недопустима и груба. Эта гипотеза кажется ей верной, тем более что Жан никогда не говорил обо мне, и она размышляет, для чего ему надо прятаться под странной маской.

Ее лицо каменеет. Она копается в своей сумке и начинает подправлять макияж, опускает глаза в зеркальце пудреницы. Любая другая женщина в этих обстоятельствах, взглянув в зеркало, обнаружила бы, что ее лицо помертвело и вдруг постарело. Но только не она. Внезапно она решила раскрыть карты.

— Жан никогда не говорил мне о брате-близнеце. Правда, он вообще оставил меня в полном неведении о своем прошлом, о своей семье. Не из скрытности, без сомнения, просто это не имело отношения к нашим отношениям, по крайней мере явного. То, что вы мне сказали, — слишком неожиданно!

Она изучает меня. Бесполезно, милая дама! Если вы найдете хоть малейшее различие между Полем, который перед вами, и Жаном, которого вы знали, это будет только игрой воображения. Мы — одинаковы, абсолютно, непреклонно одинаковы!

— Пусть так! Допустим, что вы не Жан, что вы его брат-близнец.

Она задумчиво затягивается сигаретой. «Флориан» мелкими шажками пробирается в густую зелень Лета. «Лавена» снова заводит Весну, только законченную «Квадри». Времена года… Я думаю, что над ними властвуют два неба — звездное, с его математической точностью, и бурное небо метеоров. Весенний дождичек, летняя жара, осенняя грусть и зимние снега сменяют друг друга. Но в принципе границы размыты, все очень смещается, и это дает женщинам право говорить, что времен года больше нет. Действительно, метеорологическое небо по своей природе капризно и неустойчиво. Оно не повинуется другому, звездному небу, правильному, как большие часы. Это небо управляет временами года, сообразуясь с положением Земли относительно Солнца. Июньское солнцестояние открывает лето. Сентябрьское равноденствие означает его конец. Декабрьское солнцестояние закрывает осень, мартовское равноденствие происходит в первый день весны. Их даты вычислены с точностью до секунды и на века. Мало сказать, что метеоры если и согласуются с этими четырьмя вехами, то лишь приблизительно. Мало того, что они обращаются с календарем очень вольно, поражают своими скачками и неверностью, они усвоили еще и некоторое регулярное, постоянное несовпадение по времени, предвидимое расхождение с астрономическими датами — обычно между пятнадцатью днями и тремя неделями. Но вот что поражает: это несовпадение — не запаздывание, это отнюдь не проявление той неохоты, с какой ребенок еле тащит ноги, чтобы показать, что не хочет идти. Нет, они забегают вперед! Нужно согласиться со скандальным парадоксом: бурное небо метеоров перегоняет астрономический календарь приблизительно на двадцать дней. Зима, со своими морозами, не ждет 21 декабря, чтобы заявить о себе. Она наступает уже 1 декабря. И в то же время дата 21 декабря — неоспорима, она — результат простых и безошибочных астрономических вычислений. Солнцестояние наступает в момент наибольшего удаления Земли от Солнца и характеризуется наибольшей разницей между продолжительностью дня и ночи. С зеркальной обратностью равноденствия происходят, когда Земля максимально приближается к Солнцу, а день и ночь уравниваются. Это астрономические истины, запечатленные в бронзе. Казалось бы, дожди или вёдро должны приспосабливаться к этим датам или случаться с известным запаздыванием. Ничуть не бывало, они их опережают!

— Знаете, почему я пока соглашусь, что вы не Жан? Потому что мы в Венеции. Да, что-то есть в этом городе такое, что наводит на мысль о двойничестве, невольно поверишь в сказки о близнецах. Сама не знаю — почему!

Это замечание слишком отвечало моим мыслям о Венеции, чтобы я пропустил его мимо ушей.

— Вы правы. Во всех рассказах о Венеции, во всех описаниях и во всех ее обычаях сквозит нечто связанное с разделенным двойничеством. Близнецы, встречающиеся в Венеции, всегда разделены. Вот и зеркала…

— Не будем говорить о Венеции, ладно? Если вы не Жан, давайте познакомимся — меня зовут Хамида, я из города Эль-Кантара, это в Тунисе, на острове Джерба. Друзья зовут меня Хами.

— Хами, где Жан?

Она в первый раз улыбнулась. В это время в «Лавене» закончили Весну и раскланялись с изящной грацией.