Брат смотрел на всю эту сцену раздевания пленника с удивлением. А Михалыч и тут подыскал нужные слова:

— В жопе у него погляди. Чую, он ножи и отмычки там прячет.

Эта фраза остудила Серегу. Он вспомнил, как в тюрьме и на зоне вместе с другими несколько раз подвергался этой унизительной процедуре осмотра. А еще вспомнил учителя Курбатова и то, как «отрицалы» его самого чуть не опустили. Уподобляться тем уркам или вертухаям в резиновых перчатках было противно. А между тем обыск Каурова приобретал отдаленное сходство с тюремными осмотрами. Даже толстокожий Михалыч это уловил. Получается, унижая врага, Серега унизился сам…

— Ладно, закончим на этом, — сказал он. — Все равно теперь не сбежит. Браслеты наденем, задвижку проволокой замотаем, да сверху над погребом поставим топчан.

Он защелкнул на запястьях Каурова наручники и сбросил вниз еще не очухавшееся от его ударов тело. Следом швырнул в погреб джинсы и двух «саламандр».

Тело Геннадия холодело. Мозг был будто в заморозке, а мысли — будто чужими. Они не бегали, а едва ворочались, цепляясь одна за другую: «Дедушка, что ты наделал! Что мы наделали!.. Судьба заманила в ловушку… Дедушка. Теперь уж не выбраться. Теперь только одно — избежать лишних мук… Воскрешая твою жизнь, я погубил свою».

Геннадий подумал, что еще недавно имел столько всего, а теперь к концу жизни у него осталось всего шесть предметов — джинсы, трусы, носки и ботинки. Вспомнились эпизоды расстрелов в кино. Он никогда не мог понять, почему приговоренных раздевали и разували перед тем, как убить. Будто одежда и обувь мешали палачам. «Нет, не им!» — осенило Геннадия. Теперь он четко знал — эти вещи были для расстреливаемых последними признаками, атрибутами человеческой жизни, и поэтому, наверное, Смерть должна их особенно ненавидеть. И не зря этот Рогачев сейчас его не только избивал, а еще и раздевал. Не зря он теперь валяется голый под землей, в погребе, который немногим просторней могилы. «Это была репетиция Смерти!» — догадался Геннадий. Подумав так, он сразу же решил обуться, одеться и снова залезть в мешок и тулуп, чтобы доказать распростертой над ним грубой всеубивающей силе (а может, просто самому себе доказать), что он еще жив.

«Я живой! Живой!» — прошептали его губы, когда он натягивал джинсы. В эту секунду Геннадий вспомнил про седьмой имевшийся у него предмет — застывшую молнию. Продолговатый камушек с хутора Тарасова, того самого, где дедушка Лазарь чудом спасся от молнии и врагов, все еще лежал на дне канистры с водой. Но как его достать? Горлышко канистры узкое, а руки скованы. Геннадий посмотрел на ведро с мочой. Чтобы вони было поменьше, он прикрывал его сверху мешком. Можно, конечно, выплеснуть мочу на пол, а в ведро, предварительно слегка его ополоснув, перелить из канистры остатки воды. Но тогда погреб окончательно превратится в вонючий сортир — провести последние дни жизни в сортире Геннадию не хотелось. И он решился на безрассудный поступок. Сначала припал к канистре, стремясь влить в себя про запас как можно больше воды — пил через силу большими глотками. До спазмов, до бульканья в груди. Потом оставшуюся воду вылил прямо на землю. И вытряхнул камушек себе на ладонь.

— Воды больше нет, — зачем-то прошептал Геннадий и сжал молнию в кулаке.

Серега решил прибегнуть еще к одной мере предосторожности. Они с братом съездили на даниловскую свалку, набрали полный багажник пустых пластиковых бутылок. Вернувшись, стали кучками в шахматном порядке вкапывать их в песок вокруг охотничьей сторожки. Если наступить на такую «мину», раздастся громкий треск.

— Чеченская уловка, — объяснил Серега брату. — Они этими бутылками свои базы в лесу обкладывают. Хрен подойдешь к ним неслышно.

Бутылочная сигнализация предназначалась вовсе не для пленника, а для непрошеных гостей — вдруг случайный охотник или грибник в неурочный час забредет, будет в дверь колотить, а в ответ Кауров станет на помощь из погреба звать. Серега решил: всех приближающихся потенциальных свидетелей перехватывать нужно еще на подступах к домику, выходить к ним навстречу и настоятельно объяснять, чтобы шли мимо. Дескать, посторонний гражданин явился не вовремя — помешал любовным утехам.

Когда братья закончили окапываться бутылками, их в сторожке уже ждал накрытый Михалычем стол: краюха ржаного кислого хлеба, редиска, шмат домашнего сала, копченая щука да соленый арбуз.

Три алюминиевых кружки одновременно без тоста ударились друг о друга. Губы скривились от горечи. На зубах захрустела редиска, потек соком меж пальцев арбуз.

— Хорошо в деревне летом, — глубокомысленно изрек Михалыч. — Если б не батя ваш с его заданием, не побывал бы я в этом году на природе. А еще в Пскове и Питере. Очень культурно лето провел.

— Как Питер? Красивый город? — спросил Александр.

— Сказка, — ответил Михалыч.

— Анамнез, — не согласился с ним Серега.

— Чего? — в один голос переспросили брат и приятель.

— Анамнез — значит, история болезни, — пояснил младший Рогачев значение умного слова. — По мне, так Питер — нездоровый город. Болотным духом пропитанный. От рек и каналов — гнилью воняет. Дома обшарпанные, люди мрачные, небо серое. А если даже выглянет солнышко, из многих дворов его все равно не видать. Из-за влажности холод там холоднее, а от малейшего тепла в пот шибает. Кругом вода, а купаться нельзя — грязно. Даже белая ночь на самом деле никакая не белая, а просто сумерки. Ни день, ни ночь — ни то ни се.

— Вот оно как… — удивился брат. — А как же достопримечательности?

— Ну есть. Медный всадник, церкви, мосты… Полюбовался и снова в потное метро ныряй или в ржавый трамвай полезай, который еле ползет, трясется. А если машина у тебя, значит, в пробке стой, от выхлопов дурей — улицы-то узкие. Разве можно в таком городе жить и нормальным жизнерадостным чуваком оставаться? Обязательно превратишься в чмо навроде того, что в погребе сейчас сидит. Ну, наливай, что ли, еще по одной. Предлагаю выпить за станицу Островскую.

Все трое охотно опрокинули еще по кружке. Они как-то сразу зачастили с самогонкой, и уже через полчаса, несмотря на закуску, градусы сильно ударили в головы. Комната наполнилась громкими выкриками. Разговор перекинулся на полыхающий неподалеку лесной пожар.

— Дождей нету давно, — сокрушался Александр. — Где это гребаное МЧС? Показушное министерство. Как телек ни включишь, все спасают кого-нибудь. Самолет туда, вездеход сюда. То учения у них, то раздача бинтов-лекарств где-нибудь за границей. А тут неделю уже полыхает, того и гляди, до станицы пламя дойдет, — и ничего. По радио говорят: «Пожарные не могут пробиться к огню из-за рельефа местности». Хоть пол-России сгори…

Потом разговор перескочил на Каурова.

— Не знаю, как вы, а я вот еще ни одной человеческой жизни не загубил. Этот сучонок Лазаря Черного первым будет, — объявил Александр. — И мне малость не по себе. Может, посоветуете, как правильно грех на душу принять, чтобы потом этот убиенный по ночам не являлся?