Впервые увидев Минну, я подумал о том, сообщил ли ей Элвин, что он калека. Мне не пришло в голову, что как раз ее собственная ущербность превращала ее в единственную женщину, которой Элвин мог бы поведать о своем несчастье, — и, понятно, я не мог догадаться о том, что Минна является живым доказательством отсутствия у моего двоюродного брата-инвалида успеха у женщин. Именно увечье Элвина и позволяло Минне удерживать его — особенно в последующие годы, начиная с 1960-го, когда Шапп умер, ничтожный брат Минны занялся игральными автоматами, а Элвин, став полновластным хозяином сети ресторанов, пустился в перманентный загул с самыми дорогими проститутками двух штатов. Как только колобашка ломалась, начиная кровоточить и нагнаиваться, — а происходило это как следствие его бесшабашного образа жизни частенько, — Минна тут же брала власть в свои руки и первым делом запрещала ему надевать протез. Элвин говорил ей: «Да брось ты, не беспокойся, само пройдет», но она оставалась непреклонна. «На эту ногу нельзя ступать, пока ее не починят». Под этой ногой она подразумевала протез, который вечно, по выражению протезистов, которому Элвин научил меня, когда мне еще не исполнилось и девяти лет, терял ходибельность. Спустя время, когда Элвин набрал лишний вес и протез поэтому ломался все чаще и чаще, а значит, оставаться одноногим калекой ему приходилось порой долгими неделями, Минна в летнюю пору возила его на пляж и, сама оставаясь под тентом и совершенно одетой, часами следила за тем, как он барахтается в целительном иле, подныривает в набегающую волну, заплывает далеко от берега на спине, взметает тучу брызг, а потом принимается пугать отдыхающих, внезапно очутившись на берегу и с душераздирающим криком «Акула! Акула!» указывая на свою культю.

Элвин прибыл с Минной на званый ужин, позвонив моей матери еще утром и сообщив ей, что приезжает в северный Джерси и хочет заглянуть к нам поблагодарить дядю с тетей за все, что они для него сделали, когда он выписался из госпиталя и нуждался в тщательном уходе. Он страшно признателен, сказал Элвин, и ему хочется устранить возникшее было внутрисемейное недоразумение, и на двоюродных братьев посмотреть тоже хочется, а заодно и познакомить нас с молодой особой, с которой он помолвлен. Так он выразился — и, может быть, даже не покривил душой, — но было понятно, что, стоит ему столкнуться с моим отцом лицом к лицу и вспомнить о присущих тому инстинктах воспитателя и наставника (и об их взаимной антипатии вспомнить тоже — об антипатии двух в принципе противоположных натур, которая существовала с самого начала и, разумеется, никак не могла исчезнуть), как все благие намерения наверняка пойдут прахом, — но, так или иначе, вернувшись после уроков и узнав о предстоящем вечернем визите, я полез в шкафчик, достал медаль, подаренную мне Элвином, и впервые с тех пор, как он уехал в Филадельфию, подколол ее под рубашку к футболке.

Разумеется, это был не лучший день для примирительного визита паршивой овцы в семейное стадо. Ни в Ньюарке, ни в других городах Нью-Джерси за ночь не произошло никаких антисемитских выступлений, но взрыв бомбы в сгоревшей в результате этого дотла синагоге в Цинциннати — всего в сотне миль выше по течению реки Огайо от Луисвилла, — битье стекол и погром в еврейских лавках еще в восьми городах страны (самыми крупными из которых оказались Сент-Луис, Буффало и Питсбург) никак не работали на ослабление катастрофических ожиданий, вызванных торжественными похоронами Уолтера Уинчелла по иудейскому религиозному обряду, прошедшими через реку от нас (и река эта зовется Хадсон) в Нью-Йорке и сопровождавшимися как демонстрациями, так и контрдемонстрациями, участники которых смешивались с толпой, собравшейся непосредственно на похороны, — объективно все это выглядело провокацией, способной в любой момент вызвать вспышку насилия буквально у нас под окном. В школе с самого утра устроили специальное получасовое собрание, на которое привели всех учащихся с четвертого класса по восьмой. В присутствии представителя городского отдела образования, одного из чиновников мэрии, присланного к нам самим Мэрфи, и нынешнего председателя родительского совета нам были предложены десять правил поведения, призванные обеспечить нашу безопасность по дороге в школу и обратно. Хотя никто не упомянул о еврейской полиции Пули Апфельбаума, которая продежурила на улице всю ночь и не разошлась по домам даже утром (мы с Сэнди по дороге в школу видели, как «еврейские полицейские» пьют кофе из термосов, заедая его присыпанными сахарной пудрой пончиками; и тем и другим их бесплатно снабдили в пекарне Лерхова), чиновник мэрии заверил нас в том, что, пока не восстановятся нормальные условия, в нашу округу направят полицейские подкрепления, и попросил не волноваться, обнаружив копов у всех дверей в школу и даже в коридорах. Затем ученикам раздали по две, распечатанные на множительном аппарате, листовки: в одной перечислялись правила поведения на улице (причем на обратном пути из школы учителям предписывалось переводить нас через дорогу), а другую — с описанием новых принципов безопасности — каждому из нас следовало вручить родителям. В случае возникновения дополнительных вопросов их следовало адресовать миссис Сиссельман, председательнице родительского совета, сменившей на этом посту мою мать.

Мы ужинали в столовой — которую в последний раз до этого использовали по прямому назначению, когда тетя Эвелин привела к нам рабби Бенгельсдорфа. После утреннего звонка Элвина моя мать (на незлопамятность которой он мог твердо положиться — и убедился в этом, едва она сняла трубку) отправилась за покупками, чтобы приготовить к вечеру его любимые кушанья, — и это вопреки тому, что ей в последнее время страшно не хотелось отпирать дверь и лишний раз выходить на улицу. Вооруженные полицейские — пешком и на машинах патрулирующие в округе — придавали ей лишь чуть большую долю уверенности, чем парни Пули Апфельбаума, — и вот, как всякий, кто идет в магазин в находящемся под осадой городе, она проделала весь путь на Ченселлор-авеню и обратно разве что не бегом, — и тем не менее купила все, что наметила заранее. Вернувшись на кухню, она принялась печь шоколадный кекс с шоколадной глазурью и толчеными грецкими орехами, который так нравился Элвину, а также начистила картошку и нашинковала лук для клецок, которые он поедал буквально кастрюлями, так что ко времени его приезда весь дом пропах стряпней, приготовленной в честь как с Луны свалившегося гостя. И вот по подъездной дорожке покатил новехонький «бьюик» Элвина. Он затормозил там, где мы с ним некогда играли в футбол украденным мною мячом и где сейчас стоял маленький форд-пикап, на котором мистер Кукузза, подхалтуривая, бывало, перевозил чужую мебель и который сейчас стоял на месте, потому что у ночного сторожа был сегодня отгул, а это означало, что он проспит с утра до вечера и прихватит еще полночи.

Элвин прибыл к нам в жемчужно-сером шелковом костюме с тяжелыми накладными плечами, в двуцветных туфлях в дырочку и с подарками для каждого члена семьи: белый передник, расшитый красными розочками, тете Бесс, альбом для рисования — кузену Сэнди, мне — бейсболку с первой буквой названия штата Филадельфия, а дяде Герману — билет на бесплатный обед вчетвером в рыбном ресторане в Атлантик-Сити. Все эти подарки означали, на мой взгляд, что, несмотря на стремительное бегство из нашего дома, он не забыл все хорошее, что испытал здесь в годы, когда сам был сначала подростком, а затем юношей и еще не лишился ноги. И, разумеется, на протяжении всего ужина мы вовсе не выглядели семьей, с грехом пополам воссоединяющейся после долгой ссоры, — и потом, когда ужин остался позади и моя мать учила на кухне Минну готовить клецки, ничто не предвещало великого сражения между моим отцом и Элвином. И, может быть, если бы Элвин не был одет столь щегольски, и не приехал бы на такой шикарной машине, и не бредил в такой степени боксом и грядущим богатством… и, может быть, если бы Уинчелла не застрелили всего двадцатью четырьмя часами ранее, и все, чем с самого начала грозил обернуться приход Линдберга к власти, не постучалось бы к нам в дверь с такой настойчивостью, как никогда раньше… что ж, может быть, в таком случае двое взрослых мужчин, значивших для меня в детстве больше, чем кто бы то ни было третий, не оказались бы на волосок от того, чтобы убить друг друга.