— Спокойно, девушка!

Он вдруг понял, что, если спустится всего на одну ступеньку, его рот окажется у нее между ног. Он игнорировал ее протест, и она, забыв обо всем на свете, забыв, что герцогиня, откинулась на перила. Он целовал ее до тех пор, пока она не закричала. Дав ей немного прийти в себя, он снова занялся делом, не обращая внимания на просьбы вроде:

— Нет, нет! Кэм, мы же на лестнице!

И все закончилось криком жены. Его жены.

Она таяла в его объятиях, хватая ртом воздух, плача от облегчения, а Кэм самодовольно улыбался… до того момента, пока она тоже не улыбнулась, что обещало вознаграждение, и не прижалась к его чреслам.

— Кэм, — мстительно промурлыкала она, — мне неудобно сидеть. Здесь что-то твердое.

Под ее страстным жаждущим взглядом, который совсем не подходил скромной герцогине Гертон, он быстрым движением сдернул с себя рубашку.

— Из тебя вышла бы ужасная маркиза, — заявил он. — Просто ужасная!

Но ей это совсем неинтересно.

— Я в замешательстве, — простонала Джина, откидываясь на перила и чувствуя себя французской куртизанкой, как она представляла свою маман.

— Что такое?

— Мне бы хотелось, чтобы ты задул свечи, Кэм. Он засмеялся.

— Моя маленькая герцогиня… ты уже излечила меня от боязни темноты. Разве ты не знала?

В одежде Кэм не производил на нее такого впечатления, а обнаженным был настолько красив, что она теряла голову от изящной линии его бедер, твердых ягодиц, мощи рук, которые он сейчас поднял, чтобы загасить свечи.

И наконец он сделал то, что хотел сделать весь последний час. Он сел на ступеньку и протянул к ней руки. Но она его не видела.

— Джина, — хрипло сказал он, — иди ко мне. — Где ты?

— Напротив тебя. Не волнуйся, я не позволю тебе упасть. Посадив ее к себе на колени, он прислонился спиной к прохладному мрамору и провел большим пальцем по ее соску. Крик — это все, что он хотел услышать. Ее палец скользнул по его щеке.

— Не шутишь?

— Ты моя жена, моя чопорная герцогиня, моя нагая любовь. Мне не нужно шутить… для меня счастье обнимать тебя.

— О, Кэм… — Голос у нее прервался.

Он забыл про темноту. Единственное, что имело значение — ласки, округлости тела, страстный жар, тяжелое дыхание…

Джина забыла, что обязана вести себя как герцогиня. Но муж поднял ее, подержал в воздухе и дал ей упасть на него. Она закричала. Никакой сдержанности, никакого приличия. Она скакала на нем верхом с безумным восторгом, презрев все условности, и они оба смеялись от радости. В какой-то момент она ухитрилась подложить ему под спину платье, чтобы было удобнее. Но она не желала покинуть лестницу, а он даже подумать не мог о том, чтобы встать.

Он сделал мощный толчок ей навстречу, чтобы услышать ее крик содрогания.

— Я люблю тебя! Думаю, я всегда тебя любил.

Он не знал, слышит ли она его. Но они были вместе, в этой темноте, в этой страсти.

Кэм поднял Джину, не выпуская из объятий, собрал одежду и понес жену в их комнату. Голова Джины покоилась у него на плече, словно голова спящего ребенка.

Он положил ее на кровать. Кровать своего отца, кровать своего деда. На кровать своего будущего ребенка. А если удастся, то не одного, а многих. Он зажег свечи, но лишь для того, чтобы видеть ее.

Джина открыла глаза и с ленивой улыбкой сонно пробормотала:

— Идите сюда, ваша светлость.

— Благодарю. Не сомневайтесь, ваша светлость, что я так и сделаю.

Нельзя было не отметить тот факт, что герцогиня слишком часто целует ребенка. Когда бы счастливый отец ни взглянул на бедного малыша, завернутого в кружева, его охватывало теплое чувство. Даже сейчас его жена со своей лучшей подругой Элен склонились над свертком, лежащим на коленях герцогини. Кэм увидел, как маленькая ручка ухватила прядь рыжих волос и резко потянула.

«Мой сын», — с удовлетворением подумал герцог, пока его жена вскрикивала и целовала ребенка в ответ на его младенческую жестокость.

Когда герцог подошел, Элен встала.

— Максимильян прелестный ребенок, — сказала она, улыбнувшись.

Кэм тоже улыбнулся. Ему нравились подруги жены с их острыми язычками и несчастливыми браками. Правда, Эсма в данный момент не была замужем. И хотя Себастьян защитил ее репутацию, она уединенно жила в своем поместье, клянясь, что никто ей не нужен, кроме ребенка.

Элен коснулась плеча Джины:

— Я сейчас принесу Максу одеяло.

— Ему не требуется одеяло, — сказал Кэм. — Иди сюда, маленький забияка.

Макс засмеялся, протянул к нему ручки и отцовское сердце растаяло.

— Ну разве это не самый умный ребенок? — сказала Джина, передавая ему сына. — Он уже знает папу.

— М-м-м, — промычал умный Макс.

— Он разговаривает. Он даже знает мое имя. А няня сказала, что он не заговорит до года. И вот пожалуйста, хотя ему всего четыре месяца. Она просто не знала, какой ты чудесный, правда, мой Лютик? Она думала, ты как все.

Джина с Кэмом наблюдали, как их Макс зевает, открыв беззубый ротик. Причем он вцепился в большой палец отца и требовательно смотрел на мать.

— Думаю, он хочет молока, — заметил Кэм, показывая, что ум семьи не только в потомстве.

— Мой маленький Лютик, — ворковала мать, демонстрируя, что ум семьи, возможно, на мужской стороне.

— Помнишь, ты говорила мне о дневнике матери? — спросил Кэм, поглаживая волосы малыша.

— Конечно, — рассеянно ответила Джина, готовясь к кормлению.

— То место, где она пишет о моих черных завитках?

— Да, как у нашего Макса.

— Я был лысым, дорогая. Совершенно лысым до двух лет, — сказал Кэм. — И безволосым ребенком изображен в классной комнате. Так кто сказал, что в этой семье только у меня развито воображение?

Джина закусила губу.

Он поцеловал ее. Кажется, за последние два года это был уже десятитысячный поцелуй. Но он не мог не целовать ее, даже среди бела дня, даже в присутствии Максимильяна Камдена Серрарда, будущего герцога Гертона.