Я шла, кончиками пальцев касаясь спины Бада. Сумерки опускались нам на плечи, словно влажное фиолетовое покрывало. Реку – бурление и грохот, вызванные движением судов, плеск воды, резкий запах рыбы и грязи – постепенно оттесняли аромат жимолости, звон цикад и крик какой-то птицы, которая ритмично повторяла одни и те же три слога по кругу.

Все это казалось таким знакомым и в то же время чужим. Я представила маленькую девочку в синем платьице, которая бежала по этой же дороге на тонких ножках, похожих на палочки корицы. Потом представила другую девочку, белокожую, с квадратным подбородком, которая пробегала здесь задолго до меня. Аделаида. Мама.

Я бы пропустила поворот, если бы специально не высматривала его. Это была узкая грунтовая дорожка, по обе стороны заросшая терновником. Необрезанные ветви нависали над дорогой. Даже пройдя до самого конца, я все еще сомневалась – кто бы стал жить в такой убогой покосившейся хижине, утопающей в плюще и дикой вьющейся розе? Деревянная кровля позеленела от мха, а сарай совсем развалился.

Но во дворе стоял одинокий старый мул, задремавший на трех ногах, а на руинах сарая с тихим сонным кудахтаньем примостились несколько кур. Огонек – слабый, с трудом проникающий сквозь грязные белые занавески, – мерцал в окне кухни.

Я поднялась по просевшим ступенькам и замерла перед дверью. Бад сел рядом и прислонился к моей ноге.

Дверь была старая – просто несколько серых досок, настолько потертых от времени, что естественные узоры на дереве резко выступали, напоминая отпечатки пальцев. Вместо ручки я увидела кусочек черной кожи; свет свечи пробивался сквозь щели и дыры, будто любопытная домохозяйка.

Это была дверь моей матери. А когда-то и ее матери.

Я выдохнула, занесла руку, чтобы постучать, но в последнее мгновение помедлила. Что, если все это красивая ложь, сказка, которая рассыплется, едва мой кулак коснется двери, такой неумолимо реальной? Что, если мне откроет старик, который переспросит: «Какая такая Аделаида?» Или это будет сама Аделаида, и окажется, что она все-таки сумела вернуться в этот мир, но не стала меня искать.

Дверь открылась раньше, чем я успела коснуться ее.

На пороге возникла древняя и очень ворчливая с виду старуха. Недовольный взгляд, который она устремила на меня снизу вверх, показался мне головокружительно, необъяснимо знакомым. Так смотрят бабушки, когда хотят посетовать: «Ну и молодежь нынче пошла!» Ее морщинистое лицо напоминало грецкий орех. Меня не отпускало сбивающее с толку ощущение, будто я уже видела это лицо с другого ракурса, снизу, может, в детстве…

А потом я вспомнила: старуха, с которой я столкнулась, когда мне было семь лет. Та самая, которая уставилась на меня, будто громом пораженная, и спросила, кто я, черт возьми, такая.

Тогда я от нее убежала. Теперь я этого не сделала.

Ее глаза – покрасневшие, водянистые, затуманенные бело-голубыми пятнами, похожими на облака, – встретились с моими и широко раскрылись. Ее губы разжались.

– Аделаида, дитя мое, что ты сделала с волосами?

Она поморгала, глядя на спутанную копну у меня на голове, окруженную красноватым нимбом из торчащих волосков. Потом нахмурилась и всмотрелась в мое лицо. Ее взгляд забегал, кружа, словно стрелка компаса, которая никак не может найти север.

– Нет… Нет, ты не моя Ади…

– Нет, мэм. – Мой голос прозвучал слишком громко, как внезапный звон колокола в вечерней тишине. – Меня зовут Январри Сколлер. Кажется, вы моя двоюродная бабушка. Аделаида Ларсон… Она была моей матерью.

Старушка тихо выдохнула, как будто удар, которого она ждала, наконец ее настиг, а потом рухнула прямо на пороге, неподвижная и сморщенная, будто кучка мятого белья.

Изнутри дом выглядел не лучше, чем снаружи, – неприбранный и неухоженный, как будто необитаемый. Плющ обвил прогнившие подоконники. Банки с консервами поблескивали в тающем вечернем свете. Под потолком гнездились какие-то птицы, оставившие на полу белые брызги помета.

Старушка (моя двоюродная бабушка?) у меня на руках и сама напоминала птичку, легкую и хрупкую. Я положила ее на единственный предмет мебели, не заваленный кусками ткани или грязной посудой, – на кресло-качалку, стоящее на своем месте так давно, что на полу под ним образовались вмятины, – и быстро прикинула, не разбудить ли ее, плеснув холодной воды в лицо, как делали герои в бульварных романах. Однако в итоге я просто оставила ее лежать.

Я покопалась на кухне, подняв писк и суету в рядах ее обитателей. Очень скоро у Бада на зубах что-то неприятно захрустело. Я отыскала три яйца, подплесневевшую луковицу и четыре картофелины, настолько высохшие и сморщенные, что их вполне можно было положить в одну из витрин в особняке Локка («Ампутированные уши, 4 шт., предположительно несъедобные»). У меня в голове раздался голос, очень похожий на голос Джейн: «Ты хоть раз самостоятельно готовила ужин?»

Да разве это трудно?

Как выяснилось – тот, кому доводилось иметь дело со ржавыми сковородками, дрожащим светом свечи и капризной кухонной плитой, уже знает ответ – да, очень трудно. Я нарезала все, погремела посудой и раз сто открыла заслонку, чтобы раздуть огонь посильнее. Я попробовала накрыть сковороду крышкой – без толку. Выловив кусочек картошки, я выяснила, что он подгорел, в то же время оставаясь сыроватым. Даже Бада не прельстила моя стряпня.

Все это отлично помогало отвлечься. В голове почти не осталось места, чтобы задуматься: «Здесь когда-то стояла моя мать»; или: «Вдруг она каким-нибудь чудом выжила, и отец уже нашел ее»; или: «Жаль, что никто из них не научил меня готовить». Я даже почти не думала о синей Двери, хотя та теперь находилась так близко, что я почти слышала печальный шепот оставшегося от нее пепла.

– Что-то я в толк не возьму, ты готовишь ужин или хочешь устроить пожар?

Я уронила кочергу, которую держала в руках, кинулась к открывшейся заслонке печи, обожглась и повернулась к старушке. Та все еще лежала в кресле-качалке, тяжело дыша, но ее глаза приоткрылись и поблескивали в свете свечи.

Я сглотнула.

– Э-эм. Готовлю ужин, мэм…

– Для тебя бабушка Лиззи.

– Да. Бабушка Лиззи. Хотите яичницу с картошкой? Вот эта подгоревшая масса между картофелинами и есть яйца. Думаю, если посолить, станет лучше. – Я соскребла еду на две жестяные тарелки и зачерпнула воды из бочки, стоявшей на разделочном столе. От воды пахло зеленью и смолой.

Мы поужинали в тишине, если не считать хруста горелых корок у нас на зубах. Я не знала, что сказать. Точнее, знала, но у меня было столько вариантов, и я просто не могла определиться.

– Я всегда думала, что однажды она все-таки вернется. – Бабушка Лиззи заговорила уже после того, как Бад облизал наши тарелки, а синева за окном сменилась бархатной чернотой. – Ждала ее.

Я перебрала в уме различные версии правды о судьбе ее племянницы – утонула, оказалась разлучена со мной, навсегда застряла в чужом мире – и выбрала самую простую и самую милосердную.