— Вот когда говоришь, как мы сейчас, трудно поверить, что мы когда-нибудь умрем и исчезнем. Я смотрю на тебя, Сцилла, и не могу представить, как это ты перестанешь быть… нет, только не ты… мне от этого страшно, но, думаю, я бы умер прямо сейчас, лишь бы ты могла всегда жить.

— Ну а я твердо верю, что мы никогда не перестанем быть.

— Как это понимать?

Она взяла его за руку, заглянула в глаза.

— Постарайся запомнить, что я тебе сейчас скажу, Роджер. Я не знаю, откуда это берется, но мне кажется, я всегда это знала. Тайна вселенной, и я доверю ее тебе. Слушай…

Жизнь бесконечна

И любовь бессмертна,

А то, что называют смертью,

Лишь горизонт,

Скрывающий невидимое нам.

Вот, только это и нужно знать, а если ты найдешь настоящую любовь — если такая существует — тем лучше.

Годвина накрыла волна чувств.

— Почему мне так дьявольски грустно?

Ему хотелось держать ее в объятиях, целовать, вдыхать запах ее волос… что за чертовщина?

— Потому что ты неисправимый романтик.

И, словно прочитав его мысли, она поцеловала его, и губы были мягкими, и теплыми, и влажными, и ее руки обнимали его шею, и поцелуй длился. Потом она прошептала:

— Не печалься.

Он и не догадывался никогда, что жизнь — или другой человек — может быть такой сложной, волшебной и обольстительной.

Много лет спустя он задумается об этом и поймет, что с того теплого парижского вечера, с поцелуя четырнадцатилетней девочки началась его настоящая жизнь, жизнь воображаемых возможностей, взрослая мужская жизнь.

До наступления августа, которому предшествовала влажная жара, Годвин старался не думать о Присцилле и Клайде.

Они его использовали, но он знал, что так будет, и жаловаться ему было не на что. Отказать он не мог. Да в сущности, и не возражал. Все это было для него слишком глубоко, или слишком беспокойно, или слишком развратно, или слишком незначаще в его собственной жизни. Словом, его использовали. Он стал третьим в их заговоре. Он обеспечивал им возможность продолжать. Он давал им знать, что на море спокойно. Какого черта!

Он больше времени проводил с Максом Худом или с Худом и Дьюбриттеном, которые наслаждались городской жизнью, в то время как парижане во множестве устремлялись на атлантическое побережье или на природу. Они играли в гольф. Они ездили на скачки в Лонгшан, и Годвин завел трубку, очень красивую, с чашечкой, обтянутой тисненой кожей, и с золотым оттиском прыгающего коня на черенке. Они играли в теннис в Люксембургском саду.

И занимаясь всеми этими делами, Годвин знал, что Клайд с Присциллой сейчас вместе, и тем тяжелее станет для бедняги Клайда неизбежное окончание романа.

Чертовски тяжело это было: не думать, чем они занимаются, сосредоточиться на своих делах, когда в мыслях неотступно стояла картина девочки, открывающей свое тело и впускающей в себя мужчину.

Жара изводила всех, кроме, может быть, Макса Худа. Того пустыня закалила до бесчувствия. Он, по-видимому, не знал усталости. Он оставался собранным и подвижным, и удары его в гольфе были короткими, резкими и обескураживающе точными. Годвин, на шесть дюймов превосходивший его ростом, замахивался шире, притом он давно научился правильно перераспределять свой вес, вкладывая в удар солидную долю собственной массы. Он неизменно обгонял Худа, зато малорослый соперник брал свое у лунок, так что в целом они оказывались наравне. Только Годвин к концу игры был насквозь мокрым и задыхался, а Худ выглядел так, будто совершил небольшую прогулку. Его непроницаемость начинала раздражать Роджера Годвина.

Непроницаемость и воспоминание о выволочке, которую устроил ему Худ за несколько недель до того по поводу его писательства. С тех пор много чего случилось, но Годвину почему-то не удавалось выкинуть из памяти то утро. Хранитель «Книги мертвых»… Сделай выбор, говорил он, будь мужчиной. Но Годвину все вспоминалась ночь, когда они вдвоем наблюдали за парой фликов, когда Анри с Жаком убили человека и преспокойно принялись оправлять форму. Он помнил, как Макс Худ удержал его, дал убийцам уйти.

И этот самый Макс Худ учит его быть мужчиной!

От таких мыслей у него портилось настроение, и именно с такими мыслями он отправился с Худом играть в теннис в Люксембургском саду. На корте было жарко, влажно и пыльно. Даже игроков в шары не оказалось на обычном месте. Над фонтаном Медичи вилась мошкара. Макс Худ ждал его на пустом корте.

— Чертовски жарко, Годвин. Знаешь, нас никто не заставляет играть.

— Все в порядке. Постучим немножко.

Белая рубаха уже прилипла к спине. От жары на солнцепеке у Годвина разболелась голова. Все равно, где помирать, можно и на пыльном теннисном корте.

Первый сет прошел быстро. Худ играл в стиле Лакоста, а Годвин был не ровня Тилдену. Что сделал бы Макс Худ, узнай он о Сцилле с Клайдом? Годвин попятился от этой мысли и прищурился на солнце, увидел черные точки перед глазами. В нем нарастала злость. Куда подевалась его простая жизнь?

Три первых гейма были повторением первого сета, потом Годвин поймал ритм, и пятнышко пота на его ракетке разрослось до размеров большого барабана. Мяч снова, снова и снова падал на него и отскакивал тяжело и точно.

— Хорошая игра! — выкрикнул Худ, когда мяч взметнул пыль у него под ногами. — Отлично разогнался, старик!

И продолжил игру в полную силу.

— Не упусти свой шанс, — крикнул ему Годвин. — Еще один гейм, и со мной покончено. Давай, ублюдок.

Худ расхохотался. Рубаха у него промокла, на потном лице запеклась пыль.

— Годвин, ты меня доконаешь.

— Вспомни пустыню, дружище. Поможет продержаться.

Вышла ничья, и Худ потребовал сыграть последний решающий гейм.

Последний поединок длился примерно вечность. Ноги у Годвина превратились в студень. Руки были тяжелыми, как кувалды. Но и Максу Худу приходилось нелегко, он двигался так, словно увяз в клее. Ноги не желали отрываться от корта. Между подачами он упрямо улыбался.

— Неплохой удар для американца, — кричал он и улыбался Годвину сквозь знойное марево.

Схватка вышла такой долгой оттого, что оба игрока давно выдохлись. Годвин не слишком ясно понимал, почему он не бросит игру. Но остановится он не мог. Это стало важным делом. Жизнь или смерть…

Надолго его бы не хватило. Он это понимал, и Худ тоже, конечно, видел.

Потом мяч поплыл на него, завис, как колибри, и Роджер подумал, что его еще хватит ровно на один прямой. Один последний прямой. Мяч всплыл вверх, Годвин видел, как он вращается, он был лысый и пыльный, черная дыра в солнечном сиянии, и Худ рванулся к сетке, чтобы прикончить его. Он улыбался сквозь сетку, влюбленный в борьбу, в усилия, в запах добычи.