Элиза дважды проверила уровень реки с тех пор, как начался ливень, чувствуя себя так, словно кусок за куском вырезала собственное сердце. Завтра доктор Хоффстетлер отправится своим путем, она и Джайлс загрузят существо в «мопса», отвезут к дамбе и проводят к краю воды.

Сегодня ее последний день с тем, кто, единственный за всю жизнь, видит ее такой, какая она есть.

А разве это не любовь?

Элиза смотрит на свои ноги, и даже в лишенном света сумраке автобуса она видит туфли. Те самые туфли, она все еще не верит, что вчера, перед тем как отправиться несколько часов поспать перед работой, она взяла и вдохнула жизнь в собственную мечту.

Она вошла в «Джулия Файн Шуз» и, хотя ее ошеломил острый запах кожи, быстро отправилась к витрине у окна, подхватила пару украшенных серебром туфель с низкой застежкой с их колонны цвета слоновой кости и решительно отправилась к кассе. Оплачивая покупку, выяснила, что Джулия, совершенная красотка, достаточно умная для бизнеса, – не более чем плод ее воображения.

Она спросила, и ей ответили, что это просто хорошо звучащее имя.

И это успокоило Элизу по пути домой: если Джулии не существует, то она сама станет Джулией. Покупки в супермаркете опустошили ее запасы, а приобретение туфель оставило без гроша, но она даже не заволновалась.

Она не волнуется и сейчас.

Ее туфли словно копытца, и пусть единожды, в этот последний день, она сама хочет быть прекрасным существом.

Под стать ему.

Элиза выходит из автобуса и раскладывает зонтик, но тут же чувствует, что поступила неправильно – неуклюжая человеческая затея. Она отбрасывает зонт в сточную канаву, подставляет себя небу, текущей с него воде и пытается дышать в ее объятиях. Решает, что никогда больше не захочет быть сухой.

Элиза мокра до нитки, когда она приходит домой, но ее это радует, дождь стекает с ее одежды, когда она идет по коридору, образует лужицы, которые – она надеется – никогда не высохнут.

До того, как он не ушел в кинотеатр, она никогда не запирала дверь.

Сейчас она нащупывает ключ, заранее спрятанный в абажуре неработающего светильника, и вставляет его в замок. Джайлса нет на обычном месте, но, когда она отправлялась в «Оккам», он сказал ей, что проверит, все ли в порядке, но она видела, что он хочет закончить картину, ради которой лихорадочно делал наброски.

«Я в огне, – сказал он. – Со времен молодости не ощущал такого вдохновения».

Элиза в этом не сомневалась, но она и не дурочка, она поняла, что Джайлс знает – развязка близка, и он осознаёт, что нужно дать ей время и пространство для прощания.

Он оставил радио включенным для нее, и она задерживается у стола, прислушиваясь.

Элиза привыкла зависеть от радио: политика, спортивные результаты, тупое перечисление местных событий, все это создавало рациональное противоречие той неприрученной фантазии, внутри которой она жила. Будучи дома, слушала его постоянно.

Вчера существо, закутанное в сырые полотенца, село за стол рядом с ней, первый раз использовав стул – непростое дело для того, кто украшен плавником на спине и коротким чешуйчатым хвостом. Он стал выглядеть точно женщина только из душа, и она рассмеялась, и хотя он не мог понять до конца, он засветился, показал свою версию смеха: золотое свечение на груди, там, где начинаются жабры.

Она касается разложенных на скатерти плашек с буквами.

Она пыталась научить его письменной речи, а позавчера купила несколько журналов, чтобы показать ему вещи, которые он в ином случае никогда не увидит: самолет, филармонию в Нью-Йорке, то, как Сонни Листон нокаутирует Флойда Паттерсона, кадры из «Клеопатры» с участием Элизабет Тейлор.

И он учился с лихорадочной поспешностью.

Пальцами, привыкшими рвать добычу, он аккуратно, даже нежно взял фото Элизабет Тейлор и положил на изображение самолета, а все вместе поместил на филармонию. Потом, словно играющий в машинки ребенок, сдвинул актрису и аэроплан через стол туда, где лежало фото Египта со съемок «Клеопатры».

Все было очевидно: если Тейлор собирается перебраться из Нью-Йорка к пирамидам, то ей нужно сесть на самолет.

Понятно, что вся эта информация ему не требовалась, он сделал все ради Элизы. Чтобы увидеть ее улыбку, услышать ее смех.

И это не означало, что он чувствует себя хорошо.

Серость осела на него, точно сажа на фабрику, его сверкающие чешуйки потеряли блеск, стали тускло-синими, как старые пенни, валяющиеся на тротуаре. Существо выглядело, словно постарело, и это, боялась она, непростительное злодеяние с ее стороны.

Сколько десятилетий или даже веков пробыл он, не теряя не грамма жизненной силы? В «Оккаме» по крайней мере были фильтры, термометры, куча обученных биологов.

Здесь нет ничего, чтобы поддержать его, кроме любви.

В конце концов этого недостаточно. Он умирает, а она – убийца.

– Интенсивные дожди, как ожидается, приведут к затоплению на восточном берегу, – сообщает радио. – Балтимор все еще остается под ударом стихии, и к полуночи метеорологи предсказали еще пять-семь дюймов осадков. Этот шторм пока не уходит.

Она поднимает черный маркер, оставшийся на столе после уроков языка.

Настольный календарь тоже здесь, каждая страница «украшена» сентиментальной воодушевляющей цитатой. Элиза не может читать их, не испытывая желания разорвать. Она снимает с маркера крышечку.

Если она не запишет это, если не сделает реальным и не увидит сама, то просто с этим не справится.

Маркер движется по бумаге словно нож, взрезающий ее кожу: «ПОЛНОЧЬ. ДОКИ».

Сегодня она позвонит на работу и скажется больной первый раз за много лет. Пусть Флеминг отметит это как необычное поведение, им он не помешает.

Вернется ли она в «Оккам» в понедельник?

Вопрос кажется банальным. По всей вероятности нет, она этого просто не вынесет. Что будет делать для заработка… ни малейшего представления. Это тоже банальность. Струп стагнированной реальности, которую Элиза оставляет за спиной.

У Джайлса был уверенный взгляд в тот день, когда он пришел и сказал, что поможет освободить существо.

Она думает, что сейчас у нее должен быть такой же взгляд.

После неизбежного расставания не останется ничего, о чем стоит беспокоиться. Только радость общения, по которой она будет, будет скучать и никогда ее не забудет.

Сегодня последний раз, когда она чувствует сводящую с ума дрожь, и поэтому Элиза входит в ванную медленно, точно в холодную воду, дюйм за дюймом. Он сверкает подобно многокрасочному кораллу под поверхностью девственного моря, и у нее нет сил противостоять его зову.

Элиза закрывает дверь и двигается вперед, грудь ее стискивает так, что она ощущает головокружение. Изнутри поднимается слезливая печаль, но ее отодвигает более мощное, глубинное чувство, и она определяет его: «страсть».