Он знает, его ждет три дня под таким же давлением, что он не уснет сегодня, если не убедит Элизу действовать разумно.

Возможно, что он никогда больше не уснет.

Хоффстетлер возвращается в убежище за бутылками с чистящей жидкостью, и голос Иоланды следует за ним:

– Я уборщица, а не девушка на коммутаторе. Джон? Джерри? Джереми? Джайлс? Разве я могу запомнить?

12

Всякий раз, когда Элиза видела апартаменты Джайлса, они были царством землянисто-коричневого и оловянно-серого.

Сейчас здесь властвует алый цвет. Кровь на полу. На стене.

Отпечаток на холодильнике.

Элиза вошла слишком быстро, чтобы выбирать, куда ставить ногу, и теперь беспомощно наблюдает, как ее зеленые туфли оставляют алые следы на ковре и линолеуме. Она хватается за ту доску, которую Джайлс использует для рисования, пытается удержаться на ногах.

Два кота бросаются прочь, а она заставляет себя изучить кровь, пробует определить, в каком направлении двигался тот, из кого она вытекла.

Но выглядит все так, что во всех направлениях одновременно.

И обратно к двери тоже.

Она шагает туда и видит тонкую полоску крови, что соединяет ее дверь и дверь Джайлса. Врывается в собственные апартаменты, и вот он, беспомощно лежит на софе. Элиза бросается к нему, ее колени опускаются на карандашные наброски, где отдельные линии подчеркнуты кровью.

Лицо Джайлса бледно, он медленно моргает, тело его бьет дрожь, левая рука замотана, очень неумело, в голубое полотенце, кое-где насквозь пропитавшееся алым.

Элиза смотрит в сторону ванной.

– Его там нет, – хрипит Джайлс.

Она берет его лицо в ладони, спрашивает его глазами, и он отвечает слабой улыбкой.

– Он был голоден. Я напугал его. Он дикое существо. Нельзя ожидать, что он поведет себя иначе.

Если ты собираешься делать это, то делай быстро, решает Элиза и хватается за полотенце. Рывок, и липкая ткань отлетает в сторону, открывая тончайший, еле заметный шрам от локтя до запястья, какой мог оставить только острейший коготь на руке существа.

Шрам глубокий и еще кровоточит, но не очень обильно, и Элиза мчится в ванную. Хватает с полки чистую простыню, бежит обратно и накручивает ее на руку Джайлса. Выглядит это так, словно предплечье неспешно погружается в белоснежную морскую пену.

Даже здесь, даже сейчас она не перестает видеть воду.

Джайлс моргает, но его улыбка словно нарисована на дешевой пластиковой маске. Он гладит Элизу по щеке холодной и влажной рукой.

– Не беспокойся обо мне. Найди его. Он не мог уйти далеко.

Элиза не знает, что делать, но, закрыв за собой дверь, бросается в коридор. Разглядеть что-либо, кроме особо ярких пятен крови, она не может, но все же обнаруживает отдельную линию алых капель, та ведет к выходу на пожарную лестницу.

Она думает, что это невозможно, он должен быть чрезвычайно испуган.

Затем фанфары воют в кинотеатре внизу, и это не так уж отличается от записей, которые она проигрывала в Ф-1. Она бежит, несется вниз по металлическим ступеням так быстро, что ощущает головокружение, точно в падающем лифте, затем по проулку и к входу в «Аркейд синема».

По глазам бьет сияние вывески, и под ним капли крови, очень редкие теперь, выглядят словно разбросанные драгоценные камни.

Элиза смотрит на кассу – мистер Арзанян на месте, но он зевает, борется со сном. Так что она не колеблется, переводит взгляд на собственные ноги, на изумрудно-зеленые «Мэри Джейнс» с толстыми застежками, с высокими каблуками.

Они годятся для танцев.

И она говорит себе, что она – это Боджанглес из телевизора, звук которого выключен, и она танцует мимо Арзаняна точно так же, как она танцевала мимо недотеп из «Оккама».

Истертый ковер под ногами уступает место наливному полу с узором в стиле навахо. Элиза изгибает шею в сторону пыльного, покрытого фресками купола, который, если верить мистеру Арзаняну, встречал знаменитостей, политиков, генералов промышленности в сороковых и пятидесятых, в те времена, когда «Аркейд» что-то значил, до того как офисы на втором этаже были превращены в крысиные норы апартаментов.

Возраст и небрежение не смогли уничтожить красоту этой вещи.

Элиза осматривается, но лобби слишком ярко освещено, и она знает, что существо будет искать темноту.

Даже омытая звездным светом, льющимся с экрана, Элиза не видит ни единого затылка над рядами плюшевых кресел. Это не имеет значения: подсветка, балконы, созвездия погашенных ныне люстр на потолке придают кинотеатру величие базилики. Разве не молилась она тут, будучи девочкой?

Здесь она нашла материал, чтобы выстроить прекрасную жизнь из фантазий, и здесь, если ей повезет, она спасет то, что от этой жизни осталось.

Согнувшись в набожном поклоне, шагает она вниз по проходу.

Это последние дни «Сказания о Руфи»[38] в прокате, библейского эпоса, о котором она не знает ничего, кроме наиболее громких диалогов и каждого музыкального номера. Оглядываясь вправо и влево, на погруженные в тень ряды кресел, она успевает бросить взгляд на экран, где потная толпа рабов ломает камень в карьере под жутким взглядом языческого божества.

Ага, это Хамос, то имя, которое она так часто слышала, как оно грохочет под полом. Если ее существо тоже бог, то хотя бы не такой жуткий, как эта уродливая образина.

Элиза готова поверить, что он ушел в город, когда видит темную фигуру, барахтающуюся между первым и вторым рядом.

Она ныряет в лучи проектора, и вот он, колени подтянуты к вздымающейся груди, руки обхватывают голову. Элиза несется по ряду, забыв о своей маскировке, каблуки стучат, и существо шипит, грубое предупреждение, которого она не слышала с того раза, как принесла первое яйцо.

Это жуткий звук, и она останавливается, холод страха обсыпает ее тело, в ней не больше храбрости, чем в тех бесчисленных живых созданиях, что некогда показали брюхо этому высшему существу.

Крики боли затапливают зал, словно звуки джунглей они рвутся из динамиков, удары хлыстов по людским спинам. Он закрывает голову руками, точно пытается раздавить собственный череп, и Элиза падает на колени, ползет к нему по липкому полу.

Каскад меняющихся цветов превращает глаза существа в калейдоскопы, и он отшатывается, бездыханный.

Оглушающий грохот, и Элиза может только смотреть: Хамос падает, придавливая верещащего раба. Существо откликается жалобным собачьим взвизгом и содроганием. Возможно, он испуган, что сам стал причиной творящейся на экране боли, он замирает и тянется к ней.