Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Переплетной есть все, сказал Бутылочник. Там все возможно; теперь Бенни понял, что он имел в виду. Переплетная была источником огромной, изначальной и безграничной тишины, содержащей в себе все звуки, источником пустоты, содержащей в себе все формы. Никогда еще Бенни не слышал такой тишины. Никогда не чувствовал такой неотвратимости. Он содрогнулся.
Бумага, напомнил он себе. Просто возьми пачку бумаги и вали отсюда. Но куда бы он ни повернулся, казалось, бумаги становится все больше: ею были забиты полки и ниши, она кипами лежала на столах и верстаках. Бумага была повсюду, и пока он стоял так в зеленом свете сигнального знака «Выход», ее листы начали шелестеть, как ветер в тех деревьях, которые когда-то были превращены в кашицу и спрессованы на службу смыслу, чтобы придать форму невыразимому. Бенни слышал их голоса, а потом вдруг даже заметил их: все эти дикие, бессвязные слова, похожие на бешеное облако пылинок, которые кружились и плясали вокруг него в зеленом полумраке. Он никогда раньше не видел, чтобы слова так себя вели, и это зрелище убило его. Мир стал опрокидываться, но, уже падая, он услышал слабый голос, похожий на порыв теплого воздуха, поднимающийся из водоворота, неуверенный, нерешительный, но при этом обнадеживающий.
Книга должна где-нибудь начинаться…
Этот голос не был похож ни на какой другой.
Бенни взмахнул рукой, пытаясь удержаться, и схватился за острое, как бритва, лезвие ножа для резки бумаги. Жгучая боль пронзила ладонь. Он ахнул и отпрянул, отдернув руку. Ярко-красная кровь, описав дугу в воздухе, забрызгала призрачно-белые стопки бумаги. Бенни упал на пол, и мир погрузился во тьму и тишину.
Очнулся он, лежа в небольшой луже крови у подножия «Quintilio Vaggelli». Он сел, стукнувшись головой об огромный круглый противовес на конце лезвия, которое нависало над ним, как гильотина. Одна щека его была измазана кровью и слюной. Бенни поднялся на ноги. Кровь еще сочилась из раны на руке, и при виде ее он вспомнил, что видел и слышал незадолго до того – дикие слова, танцующие среди деревьев, и тихий, но полный надежды голос. Бенни прислушался, но теперь в Переплетной мастерской все было тихо. Он прижал к животу раненую руку и пошел к выходу, едва не поскользнувшись на луже крови. Бутылочник был прав. Переплетная слишком сильна. Бенни надавил на стеклянную дверь, и та милосердно открылась.
Бенни
Это был твой голос, ведь так? Тогда ты впервые со мной заговорила. Я еле слышал тебя из-за шума остальных бумаг, но я сразу понял, что ты не похожа на других. Я не могу толком это объяснить. Я не знал, кто ты и что ты такое. Я просто знал, что ты моя.
Книга
Да, Бенни. Все правильно. Мы должны были с чего-то начать. Ты начал падать, и нам хотелось удержать тебя, только мы не учли близость этого лезвия. Нам было очень неприятно, когда ты порезался – понимаешь, книги не всеведущи, и как бы мы ни старались, мы не можем предвидеть все. Но мы были рады, что ты хотя бы услышал нас. Мы чувствовали облегчение и радость, потому что книге вообще нелегко достучаться до человека. На это уходит много сил. Большинство людей не слышат, когда их зовет книга. Они слишком заняты своими мобильниками.
Так что спасибо тебе за то, что обратил внимание, и отдельная благодарность за то, что ты только что сказал: «я знал, что ты моя». Эти слова жаждет услышать каждая книга, и от них у нас по корешку пробежала дрожь восторга.
Кстати, интересный вопрос, не правда ли? Кто из нас кому принадлежит? Твой друг, Вальтер Беньямин, был страстным библиофилом и собирателем книг. У него их было великое множество. Он написал знаменитое эссе на эту тему под названием «Я распаковываю свою библиотеку», в котором подробно описывает, как коллекционер может приобретать книги. Он может купить их или выиграть на аукционе. Он может унаследовать их или одолжить и не вернуть. Но, по словам Беньямина, «изо всех способов приобретения книг самостоятельное их написание считается самым похвальным».
На первый взгляд это вроде бы правда, но с точки зрения книги не так все просто. Потому что, на самом деле, кто кого пишет? Это старая головоломка про курицу и яйцо, Бенни. Подумай сам. Мальчик пишет книгу или книга пишет мальчика?
Интересно, как ответил бы на этот вопрос Беньямин. Он завершает свое эссе о книгах, которыми владеет, впечатляющими словами: «Собственность – это самые интимные отношения, которые только могут быть у человека с вещами. Не они в нем обретают жизнь; а он сам живет в них».
На это нам нечего возразить.
42
Аннабель сидела на кухне неподвижно, как камень, глядя себе под ноги. Время от времени она поднимала голову и шептала, обращаясь к дверце холодильника:
– Поговори со мной… Если тебе есть что сказать, пожалуйста, скажи мне это…
Потом она ждала. За кухонным окном копошились в мусоре крысы. Или кошки. Или скунсы. Стихотворение не менялось.
пой мать-боль
ниже наш мальчик штормит
безумный мотив море печали
Она уже давно не пела, но Кенджи, конечно, помнил. Ему нравилось, как она поет, и он всегда знал, когда у нее что-нибудь болело. Вот только насчет остальной части стихотворения у нее уже не было уверенности. Возможно, Бенни прав. Возможно, лучше было бы «Безумный мальчик мотив печали / ниже море штормит», но лингвистическая путаница, как ей казалось, еще больше доказывала, что эти строки сложил Кенджи. Он так толком и не освоил английский, но ему всегда удавалось донести смысл, а иногда выбранные им слова были красивее, несмотря на ошибки.
– Скажи что-нибудь, – велела она холодильнику. – Неужели ты не видишь, что мне нужна помощь!
Она подождала еще немного, но магнитики не отвечали. Аннабель посмотрела на часы и медленно встала.
Вернувшись в свой «центр управления полетами», она быстро погуглила и нашла то, что ей было нужно, затем позвонила в 911. Аннабель сказала диспетчеру, что ей нужно подать заявление о пропаже человека, и ее соединили с дежурным полицейским по имени Хоули. Глубоко вздохнув, она спокойно объяснила, что ее сын сбежал. Они с сыном поссорились, и он…
– Когда вашего сына видели последний раз, мэм? – перебил ее полицейский.
– Вы
