— …гляньте-ка на этого хрыча…

— …неужто хотят его распять…

— …экое, мать их, кощунство…

Приговоренный стал еще беспокойнее, хотя, накрепко привязанный к стулу, мог только вертеть головой. Длинные волосы, не заплетенные в косицу, но собранные в хвост, хлестали его по лицу и липли к обслюнявленному рту.

По приказу командира, солдат открыл ящик и достал из него трубку.

— …бляха-муха! Что за хрень?

— …дурью попотчуют, чтоб мне лопнуть…

— Опием? Так ему ж за то и прописан пеньковый галстук…

Увидев трубку, узник весь напрягся, взмокшее лицо его перекосилось. Толпа смолкла, когда узнику вставили мундштук в рот, и он жадно, с шумом затянулся. Прикрыв глаза, человек замер, потом выдохнул дым и вновь присосался к трубке.

И тут зловещую тишину прорезал негодующий возглас:

— От имени американцев я выражаю протест!

К мандарину под тентом приблизились три джентльмена в сюртуках и шляпах. Слова их потонули в вознесшемся гуле толпы, но и так было ясно, что разговор, к вящей радости матросов, идет на повышенных тонах.

— …вот так и надо! Нехрен рассусоливать…

— …молодца! Вставь ему хорошенько…

— …а то весь такой из себя…

Разговор с мандарином завершился тем, что американцы подошли к шесту и спустили свой флаг. Потом один из них закричал, обращаясь к толпе:

— Видали, чего здесь творится? Издевательство, небывалое в истории анклава! Хотят устроить казнь прямо под нашим флагом! Ясно, чего они удумали — свалить на нас вину за смерть этого человека! Дескать, мы его подельники! Мало того, казнью здесь, на площади, они намекают, что мы — контрабандисты, торгующие зельем. Эти длиннохвостые обезьяны обвиняют нас — Соединенные Штаты! Англию! — в подлости и преступлении! Что вы на это скажете, парни? Неужто станете терпеть? Позволите осквернить наши флаги?

— …да ни в жизнь…

— …игрищ захотелось, так получат…

— …надерем задницу, коль того желают…

Голос толпы становился все громче, но приговоренный затих и, уронив голову на грудь, как будто дремал, безразличный к своей судьбе. Он не сопротивлялся, когда два солдата его развязали и, вздернув на ноги, повели к устройству, приготовленному для казни. Однако за шаг-другой до него узник вдруг откинул голову, словно только сейчас увидел крест, и тогда странно булькнул горлом, и колени его подломились.

— …видок-то у него паршивый…

— …эва, кажный волос дыбом…

Последняя реплика прозвучала прямо за спиной Нила, и он, обернувшись, увидел дюжего моряка с пустой бутылкой в руке. Матрос неспешно размахнулся, бутылка, кувыркаясь, взлетела над толпой и затем разбилась вдребезги возле солдат, которые тотчас вскинули ружья наизготовку.

— Ах ты, сучий потрох! — завопили матросы, увидев наставленные ни них дула.

Рядом исторгли оглушительную брань ласкары, Нил матерился вместе с ними. Его голос уже не принадлежал ему, но был неотличимой частью слаженного хора незнакомцев, вдруг ставших братьями, и хор этот требовал схватить камень с земли и присоединить его к буре из камней и бутылок, что взвилась над майданом и пролилась на каски конвоиров и навес мандарина. Вскоре солдаты бежали, прихватив с собою узника и прикрывая начальника.

— Да уж, такая забава случается не каждый день! — хохотали моряки, окрыленные победой.

Изгнав неприятеля, толпа занялась трофеями: разломала деревянный крест, навес, стол и стулья, свалила обломки в кучу и, облив самогоном, запалила большой костер. Один матрос сорвал с себя рубаху и швырнул ее в огонь. Другой, подзуживаемый товарищами, туда же отправил свои штаны. Под аккомпанемент ритмичных хлопков в ладоши полуголые моряки пустились в пляс.

Победа, увенчавшаяся срывом казни, пьянила не меньше спиртного, жаркого костра и вопящей толпы. Нил, весь отдавшийся ликованию, не понял, почему новообретенные друзья-ласкары вдруг смолкли и, дернув его за рукав, прошептали:

— Палао, бхай, джалди… Валим, брат! Живо!

— Что случилось?

— Гляди, тьма китайцев… прут сюда…

Через мгновенье град камней обрушился на толпу. Один угодил Нилу в плечо и сшиб его с ног. Приподнявшись с земли, он увидел сотни горожан, хлынувших на майдан: они разламывали изгороди палисадников перед факториями и вооружались штакетинами. Человек шесть с дрынами уже бежали к нему. Нил вскочил и кинулся к ближайшей фактории, в кои-то веки порадовавшись малому размеру анклава — до входа было всего несколько шагов.

Он видел, что двери вот-вот закроют, но запыхался и даже не мог крикнуть, чтоб подождали. К счастью, кто-то его узнал и, придержав дверь, замахал рукой:

— Бхаго, мунши-джи, бхаго! Скорее, скорее!

На самом пороге что-то сильно ударило его в висок. Нил покачнулся и грянулся оземь.

Очнулся он в своей каморке, на своей кровати. В голове бухало — сказались выпивка и удар. Над ним стоял Вико со свечкой в руке.

— Как вы, мунши-джи?

— Ужасно.

Нил попытался сесть, но голову заломило сильнее, и он откинулся на подушку.

— Который час?

— Половина восьмого вечера. Вы все пропустили, мунши-джи.

— Что — все?

— Бунт. Знаете, они чуть не прорвались в фактории. Таранами ломали двери.

— Никто не погиб?

— По-моему, нет. Но вполне мог. Кое-кто из саибов взялся за оружие. Вообразите, что было бы, если б они начали стрелять в толпу. К счастью, полиция прибыла раньше и в считаные минуты очистила майдан. И вот, когда буча улеглась, кто же появился?

— Кто?

— Британский представитель капитан Эллиотт. Он как-то узнал о беспорядках и с отрядом сипаев и ласкаров примчался из Макао. Если б толпа еще не разошлась, его люди, наверное, открыли бы огонь, и тогда неизвестно, чем бы оно все обернулось. Слава богу, к тому времени кавардак закончился.

— И что сделал капитан Эллиотт?

— Созвал митинг и выступил с речью, что ж еще? Мол, ситуация выходит из-под контроля, и теперь он самолично проследит, чтобы английские шлюпки не доставляли опий в Кантон.

— Вон как? — Нил медленно сел и потрогал забинтованную голову. — А как сет-джи? С ним все хорошо?

— Да, вполне. Он отправился в клуб на ужин с мистером Дентом и мистером Слейдом. На улицах тихо. Если б не поломанные изгороди да битое стекло на площади, вроде как ничего и не было.

— Все, как я предсказывал. — Дент мрачно уставился в тарелку. — Вместо защиты наших свобод капитан Эллиотт намерен объединиться с мандаринами и лишить нас прав. Его сегодняшняя речь не оставляет в том никаких сомнений.

Возник стюард с подносом, готовый подать йоркширский пудинг. Бахрам не любил это блюдо, однако заметил, что его нынешний вариант, пышный, исходящий паром, заметно отличается от обычного размоклого месива.

Нынче клубная челядь была услужлива как никогда, словно искупая вину за давешние беспорядки. Перед ужином стюард шепнул Бахраму: зная его любовь к