Доменико по саду, мурлыча: «Мужчина хорош раненый, а женщина — белокоооожая», — и самодовольно разглядывал слегка оцарапанную колючкой руку. Они гуляли по саду грандхалле. Розы, тюльпаны, сирень… В изящных бассейнах лениво плескались золотые рыбки — в глубине, а над ними охлаждались дыни, груши, из подстриженных кустов выступали мраморные колонны, повитые плющом, а на лужайке — камин неожиданно; исполинский орех, а на ветках, блестя серебром, — подсвечники, ива, над водой изогнувшая нежные ветки, а в воде настоящие золоченые лебеди, поддельные, и чьи-то небольшие фигурки, словно птицы, украшали во множестве ветки деревьев, а большая скульптура того же человека у пруда с охапкой гвоздик у подножия. «Великий маршал Бетанкур», — через плечо пояснил Умберто. Влажногубые серны щипали посыпанную солью траву, медвежонок кувыркался на длинной цепи, прикованной к дереву. И лишь в одном месте, для контраста, как диковинка, — шиповник в ярких бантиках. Лоза, обкрутившая мощно ствол кипариса, и грузная гроздь ее, фиолетово, на самой макушке, — сад грандхалле, омерзительный, жуткий.

От сада мутило, тошнило; хорошо хоть, приметил под высокой оградой, в углу, крапиву и папоротник: вольно, упрямо росли, неприметно… На душе потеплело, сердце сжалось от дальнего счастья, поднял глаза и, увидев на ели блестящие побрякушки-игрушки, снова загляделся на крапиву и папоротник.

— Давай сядем тут, — предложил Умберто и сел возле роз.

Доменико тоже опустился на щедро посыпанную ракушками землю и спросил нерешительно:

— А вон там… что это там…

— Там-то?.. — Умберто пренебрежительно скривил губы. — Сорняк всякий, оттенить красоту сада, хале, для выразительности.

— Для чего?

— Для выразительности, хале, придать саду еще больше блеска.

— Почему сорняк… — возразил Доменико, но Умберто занят был чем-то своим, — окосев, он вслух говорил сам с собой: «О, женщина была! Высокая и все при ней, я снизу глядел, а она слушалась меня, в глаза заглядывала… И белокожая до чего!..»

Карлик поглаживал собственное колено — сидел, скрестив ноги.

Вечерело.

— У нас в селении, — молвил Доменико, устремив взгляд в угол на крапиву и папоротник, — весной все покидали дома на одну ночь, все, кроме одного человека, и до утра находились за холмом. И недужных забирали с собой, возвращались на рассвете — с ветками и топорами в руках.

— По лицу не сказал бы, что и телом такая белая, — Умберто все поглаживал колено. — А покорная! Вели я ей стать на четвереньки и щипать траву, так она, если не всю траву, то хоть немного попыталась бы съесть, это точно. Ах, женщина была!..

— Возвращались мы на рассвете, солнце било в глаза, мы спускались по склону, воздев руки, а когда входили в селение, тот один, что оставался в селенье, спрашивал нас: «Все вернулись?» — «Все, все», — отвечали мы, но он допытывался: «Никто не остался там?» — «Никто», — заверяли его, а он все равно озирал далекий холм и тогда лишь благословлял нас…

— Что за тело, что за ноги! — Закатав брючки до колен, Умберто, карлик, поглаживал теперь своими противными сморщенными ладошками коротенькие голени. — А пальцы на ногах вроде виноградин были, хале, длинные, знаете. Ах, лакомая была женщина! Любила меня, ясное дело, а то стала бы за три драхмы в месяц время на меня тратить — три драхмы не деньги…

Вечерело, и суровый ночной страж, кичливый Каэтано, деловито глотал в Средней Каморе сырые яйца, чтоб минут через двенадцать оповестить обитателей всех трех Камор: «Восемь часов вечера, и всеее геениальнооо…»

— И на лире играла… — продолжал Умберто.

— Вечером разводили костер, — взгляд Доменико прикован был к потемневшему папоротнику. — И стояли, не шевелились, пока вовсю не разгорался, а когда пламя взметалось высоко-высоко, мы отрывали от одежды клочок и по очереди бросали в костер, — говорили, будто наши предки когда-то давно с неба сошли, а их предки там остались, и считали, будто с клочками нашей одежды весть о нас дойдет к ним с дымом, так говорили.

— Ндойндент, нканкже, чернта с ндва, — неожиданно прозвучало рядом. Оба так и подскочили, а два ряда темных роз выгнулись вместе с землей, вздыбились, и над Доменико с Умберто навис надзиратель Наволе. Он неторопливо отряхнул со спины землю и получше закрепил розы на одежде, насмехаясь: — Нканк же, нпондниментся к ним ндым, нканк же… Ранселись нтунт кункляншки — понтешки и нпорюнт всянкую нчуншь, — отчитал он их, не очень сердито, правда. — Ну-ка, нсканжи мне, ундалец, нпароль.

— Девятью четыре — шесть, — не ударил лицом в грязь Умберто.

— Нве-ерно, — снисходительно протянул Наволе. — Индинте помончинтесь — и нспанть.

— Выражайтесь поделикатней, если можно, — строго заметил Умберто и приосанился. — Мы полковника дожидаемся.

— Не ндо ване нтенперь нграндхалле, — голос здоровенного Наволе прозвучал почти добродушно, и глазищами он повращал беззлобно. — Нвелел прин-гляндеть за вами, не понврендили б сенбе нченго, ндавайнте индинте, нда понжинвей… Иншь, нпол-ковнинка занхонтели у меня…

А полковник в это время в струнку вытянулся перед великим маршалом, смотря ему в глаза.

Полковник Сезар стоял в приемной маршала Эдмондо Бетанкура, а великий маршал разглядывал его, терзаемый зудом, подергиваясь, — не шныряла ли по его телу ящерица? Потом, словно отпустило его что-то, он сдержанно, мягко сказал перепуганному грандхалле:

— Присядьте, мой полковник.

— Благодарю, грандиссимохалле, — полковник хотел уже сесть, но голос маршала прибил его к месту:

— Не туда, в другое кресло.

— Благодарю, грандиссимохалле. — Полковник на цыпочках шагнул в указанную сторону и несмело присел на краешек кресла.

А Эдмондо Бетанкур, пройдясь взад-вперед, отвернулся к стене и наклонился вбок, по телу его едва приметно пробежала дрожь, он вдавил каблуки в пушистый ковер и спросил:

— Что делается в Средней Каморе?

— Благодаря вашей милости, грандиссимохалле, все нормально.

Великий маршал повернулся к полковнику лицом и, сузив глаза в прищуре, заметил:

— Ночью крик донесся до меня.

— Мы Грега Рикио стращали.

— Была необходимость?

— Для него? О нет…

— Не для него, а для дела?.. — усмехнулся маршал.

— Не знаю, как вам доложить… Как бы там ни было… На всякий случай, грандиссимохалле, для острастки. — Полковник Сезар почтительно умолк.

А Эдмондо Бетанкур крепко обхватил грудь руками и, прижмурив один глаз, посмотрел на прикрытое ставнями окно:

— Того прикончили?

— Разумеется, грандиссимохалле.

И заговорили деловито, торопливо.

— Куда выбросили?

— Никуда, сожгли.

— Кого обязали?

— Капрала Элиодоро.

— Что за человек?

— Стоящий парень.

— Отлично. Хвалю.

Окрыленный похвалой, полковник Сезар хотел встать, чтобы выразить благодарность, но маршал жестом остановил его:

— Ни в чем не провинился Каэтано? В пределах нормы…

— Дважды, грандиссимохалле.

— Один раз там, вероятно, а второй раз, мой…

— Петэ-доктора вел к роженице. Благополучно принял младенца.

— Отлично. Расплатился? — соизволил пошутить маршал Бетанкур.

— А как же, хал… — осекся, судорожно сглотнул слюну. —