Простукивать — перкутировать — я быстро научился и даже громко это делал. Видел, как врачи это делают, не все умело, другие вообще не делают. Нашу группу вёл ассистент кафедры — Муминов, чем-то похожий на химика Нуралиева, только в чистом халате и с большой медицинской шапочкой, как топор на конце. Он очень увлекался теоретическими выкладками разных шумов сердца, такими диковинными, как «Шум Флинта», например, и любил «словить», что кто-нибудь не слышал про тот или иной шум в сердце или хрипы, крепитацию в лёгких. Меня оставлял на закуску, если никто не знал чего-то, то я обязательно должен был ответить. Простых вопросов мне не задавал. Кафедра усердствовала в приемах диагностики: осмотр, сбор анамнеза, пальпации, перкусии, аускультации. Как если бы ты оказался на острове, где нет никаких приборов и анализов — только ты и больные с разными болезнями. И с помощью этих методов ты обязан поставить точный диагноз — задача, напоминающая задачу криминалиста. Это мало или совсем не нравилось местным студентам, которые все без исключения хотели резать больных, а не выслушивать их! Они хотели быть хирургами, зарабатывать деньги. Не заплатит больной до операции — можно его, как барана, зарезать.

Одновременно с пропедевтикой внутренних болезней у нас появился и цикл «Общая хирургия». У хирургического корпуса стояло много личных машин врачей, ассистентов, в ординаторской всегда был плов и фрукты — дары природы, а около терапевтического — только две машины: одна — пациента, другая — профессора. Среди хирургов и профессор, и ассистенты — почти все были таджиками или узбеками. Один профессор даже туркменом «умудрился» оказаться! Ну, а зав. кафедрой был уже известный академик — ректор мединститута, который меня сразу опознал — уже при поступлении — и на мандатной комиссии объявил: «Еврэй с Бэрдычиво». Ассистент Малкин еще в горах предупредил: не нарываться на академика, и всё же сам на него нарвался в институтском вестибюле. В институте он меня не узнавал, не ожидал, возможно, что я поступлю или делал вид, что не узнает. Бесстрашный альпинист, штурмующий на Памире пики Ленина и Коммунизма, был перепуган, когда случилось, что и академик его не узнал и спросил зло при всех студентах в вестибюле: «Кито ти такой?!». — «Малкин», — ответил Малкин. «Отикуда ти?!» — спросил его академик. «С анатомии», — промямлил Малкин. «Ти почему такой грязнай? — указал ректор на его мятый халат. — Уходи отисюда!» — заорал он на Малкина, и тот послушно убежал, поджав хвост, как побитая собака.

Год пролетел быстро и интересно. Это был первый год работы с больными, занятий медициной. Не предвидел никаких трудностей на экзамене по «пропедевтике». Опросив, простучав и прослушав контрольного больного в клинике, поставил ему диагноз, назначил лечение, и сама «гроза всех» — Мальцева — сказала: «Отлично». Одна треть курса провалила экзамен, все знали, что Мальцевой второй раз сдать сложнее, чем первый. Она считала, что тот, кто не умеет собрать анамнез у больного и поставить ему диагноз, не должен быть врачом. За следующий экзамен тоже не переживал, хотя здесь были «любимые вопросы» у хирургов — ловушки. Как истинные среднеазиаты, они любили показать свои знания и «незнания» студентов, особенно русскоязычных. Они не забыли своих обид за годы учёбы, унижения, когда их считали дураками и они переписывали лабораторные работы. А теперь они имели возможность показать «кито дурак», задавая, например, вопросы, касающиеся концентрации дезинфекционных растворов, способов мытья рук перед операцией, по Спасокукоцкому, и других методов мытья рук столетней и большей давности. Мне угораздило попасть сдавать узкоглазому туркмену, который оказался даже злее киргиза! Как поётся в «народной» песне, которую я знал с детства, наряду с «в лесу родилась ёлочка»: «Не ходите, бабы, низом — там живут одни киргизы, они злые как собаки, разорвут…». После того, как я ответил на все вопросы по билету, туркмен нанёс решающий точный удар: «Расскажите, что вы знаете о нейрохирурге Бурденко Н. Н.», — спросил он меня, хитровато прищурив и без того прищуренные глазки. Такого вопроса не было в моём билете, но я всё же объяснил, что Бурденко выдающийся русский нейрохирург, рассказал, какие операции он разработал, хотя это не обязан был делать, т. к. нейрохирургия была ещё впереди, на четвёртом курсе. И тут он мне расставил «туркменно-профессорскую» ловушку. Возможно, это и была тема его диссертации?! «Что означает Н. Н.?» — спросил у меня хитровато профессор. Это было, вероятно, для него самого очень сложно в студенческие годы. «Имя отчество», — ответил я ему логично. «Скажите полностью!» — настаивал светило. «Ну, Николай Николаевич, наверное», — неуверенно ответил я. «Ага! — злорадно обрадовался туркмен. — Думаете, если Н. Н., то Николай Николаевич?! Нет! Его отчество — Николай Нилович! — открыл он мне самую большую тайну нейрохирургии и получил право мне сказать: — Идите, очень плохо — не знать таких вещей!». И, заглянув в зачётку, где стояли одни «отлично», с удовольствием мне испортил «картину» — влепил туда «удовлетворительно». «Не хочу вам портить зачётку, — сказал коварный светило, — а так вы „два“ заслужили!». Моя оценка напугала всех, ожидавших за дверьми, в особенности, таджикскую часть студентов. Но как раз им-то и не следовало бояться. Они все без исключения сдали экзамен по общей хирургии, и самой плохой оценкой у них оказалась четвёрка. Они все твёрдо решили стать хирургами, профессорами хирургии, и сами получить возможность задавать такие хитрые вопросы.

Один месяц летних каникул предстояло посвятить медсестринской практике. Разумова уже была медсестрой со стажем, и ей не надо было проходить практику. Она поехала в Москву к родственникам, а дальше собиралась в деревню в Воронежскую область к бабушке. Мы договорились через месяц в Москве встретиться после моей практики. На практику направили в предпоследний корпус — онкологический, номер 10. Дальше располагался только 15-тый — морг во главе с его «хозяином» — доцентом Грызловым. Таким образом, 10 корпус был главным поставщиком работы для Грызлова, ему бабулек поставлял. Очень было удобно и для медсестёр, не надо было трупы далеко на каталках отвозить. До 15 корпуса было рукой подать. И больной, попадающий в 10 корпус, постепенно привыкал к 15-му. Старшая медсестра провела с нами инструктаж по прибытии к месту практики: больным ни в коем случае не говорить диагноз — это главное условие онкологии! У кого рак желудка, лечится как бы от язвы желудка; с раком прямой кишки — от колита. Только ближайшие родственники знают истинный диагноз и сами больные, т. к. уже нахождение здесь — в 10 корпусе — говорило о диагнозе. Но так устроен человек, он хочет верить в своё исцеление и в то, что у него не все так страшно. Поэтому эта обоюдная игра в «прятки» хорошо функционировала. Любой муж точно знает, изменяет ли жена, но мирится, если её любит, пока она ему в этом не признается! Больные просили сказать истинный диагноз, даже требовали от врачей, но это не означало, что они хотели этой истины. Ещё нам уже постовая медсестра рассказала, как себя вести, если обнаружишь труп в постели. А это часто случается, в особенности, во время дежурства под утро или ночью. Нужно не теряться: привязать бинтом нижнюю челюсть к черепу, один-два круговых витка бинтом, затем вывезти на каталке труп в специальную комнату в отделении. И только часа через два, если труп сам не побежит, на каталке, и обязательно при этом ногами вперёд, вывезти его из отделения по направлению к доценту Грызлову. А тот своё дело уже знает. Если бабулечка, то будет особенно рад и приветлив, как с невестой. Если дедулечка, то холоден, но всё равно вежлив. Вместе со мной попала в это же отделение и кореянка из нашей группы, пришедшая в институт после школы. Она была исполнительной и заядлой хорошисткой, не отличницей, но и не троечницей. Нас сразу же стали учить делать инъекции: внутривенные, внутримышечные, подкожные. Первым пошёл в палату я, неся впереди себя шприц с лекарством, как шпагу, и ватку, смоченную спиртом. Надо было самому не испугаться и больных не напугать. Кому из больных охота быть подопытным кроликом из вивария. А нам после кроликов не терпелось себя испытать и на венце творения природы — человеке! Напустив на себя важный вид, в сопровождении кореянки и медсестры вошёл в палату. Медсестра указала на «жертву», предупредив её, что бояться не надо — я очень опытный специалист. Протерев дрожащей рукой место укола в наружном верхнем квадранте зада, как учили, вонзил шприц и медленно ввёл лекарство. И с чувством, как при лёгком опьянении, вышел из палаты счастливый, как после первого удачного полового акта.