— Хуже, чем баски.

— Вот именно. И ты очень правильно сравнил их с басками.

— Тогда какие же достоинства ты у них нашел, кроме того, что произвели на свет тебя?

— Это воинственный народ, которого никто не мог поработить. Заметь, это древние иллирийцы и македонцы, они там жили прежде, чем туда пришли эллины. Филипп и Александр Македонский были албанцами и, возможно, также Аристотель — как видишь, невеждами они не были. Но не это меня восхищает. А их храбрость. Ты знаешь историю князя Скандербега?

Бонассо, который в те времена постоянно ходил с «Эстетикой» Кроче[234]под мышкой, сказал, что у него есть более важные книги для чтения.

— Князь Георгий Кастриот, по прозванию Скандербег, четверть века удерживал на границе турецкие войска в Балканских горах. Благодаря ему могла существовать республика Венеция и, возможно, весь Запад.

— Пусть так, старик, но это еще не причина, чтобы ты разыскивал французско-албанский учебник.

— Я не потому ищу эту книгу, а из-за матери. Меня всегда интересовала история албанцев и ненависть к ним моей матери. Я пытался ее переубедить, но тщетно. Это у нее из-за моего деда.

— А что было с дедом?

— Мать его ненавидела, он уморил свою жену, то есть мою бабушку, когда ей было тридцать лет. Женщины и вино — понятно?

— И при чем же тут Скандерберг?

— Не Скандерберг, а Скандербег. Дед мой был по происхождению албанец, а бабушка итальянка.

— Что значит — по происхождению? Был он албанцем или нет?

— Погоди. Когда князь Скандербег почувствовал, что скоро умрет, он, — зная, что феодальные князьки, которых только он был способен объединить, разделятся, и турки тогда все разгромят, — попросил у своего союзника, короля Неаполя, позволения разместить самых преданных своих офицеров и солдат на итальянской земле, в Сицилии и Калабрии. Таким образом, примерно в середине пятнадцатого века, они там поселились. Чтобы ты мог понять, какие это молодцы, скажу тебе, что они до сих пор сохраняют свой язык и никогда никому не покорялись. Конечно, итальянцы, как правило, их ненавидели, они были им как бельмо в глазу. Теперь послушай, какая драма разыгралась в доме родителей моей бабушки, — они были не простые итальянцы, но весьма знатное семейство. Когда моя прабабка — она была вдовой и настоящей тигрицей, — донна Джузеппина Кавальканти, узнала, что мою бабушку осаждает некий долговязый молодчик, она пришла в ярость. Но брат дедушки, влиятельный священник, дружил с маркизом де Санто Марино (был наставником его детей), и возрос о браке решился, хотя при самых зловещих пророчествах донны Джузеппины. В общем, этот албанец насадил виноградники, оливковые рощи, настроил усадьбы, где были женщины и вино. И мы превратились в эмигрантов. Теперь понимаешь?

— Что — понимаешь?

— Почему моя мать ненавидела албанцев и почему я ищу французско-албанский учебник.

— Логика у тебя железная. Ну, и каков этот язык?

— Однажды я подкараулил, как мать и один из дядей беседовали. Если ты в Антверпене видишь табличку с надписью «uitgang», ты догадываешься, что здесь что-то немецкое. В албанском же нет ни малейших примет — табличка может означать «Курить воспрещается» или «Выход», не поймешь. Кажется, он как-то связан с литовским языком. Но в его лексике много слов турецких и греческих.

— И все это ты ухватил, подслушивая под дверью?

— Семь падежей.

— Замечательно, позавидуешь. Будто тебе больше нечего делать. А если тебя застукает старик Усай?

— Представь, я от четырех падежей в немецком чуть не рехнулся. Но это еще не все.

— Как — не все?

— А фонетика. Приведу пример: «льетчка» — жареные пончики. Сперва тебе надо настроить рот так, чтобы прочности наше «элье», затем ты придвигаешь язык к зубам. Вот так. Потом сжимаешь челюсти, но не совсем, а так, чтобы звук проходил через щель, пока ты выпячиваешь губы. Вот так.

Бонассо смотрел на меня широко открытыми, серьезными глазами.

— Погоди минутку, — сказал я.

В ту пору мы все с увлечением читали «Les mamelles de Tiresias»[235]. Я нашел роман «La femme assise»[236].

— Слушай, что пишет Аполлинер о Канури, своем друге албанце. Сверхчеловеческое жизнелюбие и склонность к самоубийству. Как будто несовместимо, правда? На мой взгляд, это национальная черта.

Бонассо тщательно прочитал этот фрагмент, словно изучая важную статью договора. Потом снова поглядел на меня так, будто я на грани тяжкой болезни.

— Пойду в «Дом»[237], — сказал он наконец.

Я решил пойти с ним.

В «Доме» были Марсель Ферри с Тристаном Тцарой[238]и Домингесом, они сочиняли изысканные «трупы»:

— Что такое банка сардин длиной сто метров?

Монгольский камуфляж.

— Что такое трагическая минута?

Любовь забытого цветка.

— Что такое минотавр на завтраке?

Пустота.

За соседним столиком Алехандро Сукс возмущался: надвигается война, а вы занимаетесь чепухой.

Домингес посмотрел на него ласковым взором дремлющего быка.

Сукс спросил меня насчет дел с ураном. Надо срочно организовать комитет. У него уже есть название: «Защита». Это была его слабость — организовывать комитеты и общества, конечно, на бумаге. Последней была «Лига против употребления алюминиевой посуды на кухне». Едва я заговорил об уране, он тут же придумал общество.

— Главное — хорошее название, чтобы легко запоминалось. Акционерное общество «Защита выдающихся физиков, электриков, натуралистов».

Чтобы нечто столь разрозненное организовалось в форме акционерного общества (комбинация безумия с коммерческим здравомыслием), показалось мне невероятно забавным.

Это его разозлило.

Но при чем тут электрики? Меня также позабавило расхожее мнение о тех, кто работает в атомной лаборатории. Вся суть в названии, черт возьми! Разве он не объяснил мне, что название должно быть ударным, должно быть запоминающимся?

Ну да, конечно, очень хорошо.

Они перестали сочинять «трупы». Домингес, будто исполняя печальный или скучный ритуал, с меланхолическим взором бычьих глаз и выпяченными губами принялся поносить людей французской наружности. В субботу и воскресенье (объяснял он) «Дом» заполняют французы, гнусные буржуа. В конце концов он, огромная шатающаяся туша, встал, чтобы пойти оскорбить старичка с седой бородкой и орденом Почетного Легиона. Старичок вместе со своей супругой спокойно попивал «рикар». Домингес согнулся в поклоне, вроде того, как делают в цирке дрессированные слоны, и на отвратительном французском сказал: «Мадам, месье», — а затем, схватив одну из перчаток дамы, стал ее кусать, будто хотел съесть. Старик, остолбенев от изумления, не решался пошевельнуться. И вдруг негодующе поднялся — его негодование было несоразмерно мелкой, хлипкой фигурке. Домингес прекратил свое занятие и поглядел на него с преувеличенной нежностью, излучавшейся из бычьих вытаращенных глазищ и акромегалической[239]головы, слегка склоненной набок.