Она помогла напиться и, заглянув в глаза, строго сказала:

— Не дурите. Вернитесь в постель. В этом вашем… геройстве никакого смысла нет.

Стрежницкий мотнул головой: вот еще, будут тут всякие ему указывать… пигалицы. Она же лишь вздохнула и поставила стакан на место. Вернулась в кресло. Села. Юбку, приподнявшуюся было почти неприлично — еще немного, и коленки видны станут, — одернула.

— В последний ваш раз папенька даже не ругался. Стал мрачен. Ходил, бормотал что-то… и аманте своей от дома отказал.

— Что?

Не то чтобы Стрежницкий полагал старинного приятеля столь уж далеким от обыкновенных мирских радостей, но вот одно дело — аманту завести, одинокому генералу простительно, и совсем другое — чтобы взрослая дочь об этом узнала.

Она же рукой махнула.

— Бросьте… или вы, как папенька, полагаете, что мне вечно будет пять лет? Я вижу. Она неплохая женщина. Вдова. Порядочная. И ему подходит. Я даже папеньке сказала, что буду совсем не против, если он сделает предложение.

Стрежницкий зажмурился, пытаясь представить выражение генеральского лица. Надо же… жениться на аманте…

— Если уж встречается лет десять, может перестать женщину мучить…

— А он?

— Раскричался… ему, между прочим, целитель велел беречься. Настой успокоительный прописал. Так он упрямый же… как некоторые. И не сверкайте тут глазом, на меня это не действует… в тот раз… я знаю, что пропали какие-то бумаги. И папенька велел срочно поменять маршруты, пароли… многое, что меняется только в особых случаях. А еще задержал троих, но их же после и отпустили. Велкуцкого вот сослали, но он точно не при деле был. Папенька просто случаем воспользовался… И правильно. Велкуцкий редкостной сволочью был, пусть себе в другом месте послужит.

Стрежницкий с трудом удержался, чтобы не выругаться.

Нет, он, конечно, понимает, что на заставах свои порядки, что городок маленький, на сплетни бедный и все на виду, однако же…

Велкуцкого, к слову, отнюдь не ложно обвинили. Деньги он брал от соседей недобрых и действительно не за шелковый путь. Самолично опийное молочко перевозил, а с ним кое-что похуже, так что свои пятнадцать лет каторги милостью его императорского величества он заслужил сполна.

Но девице-то, пусть и генеральской дочери, о том ведать — лишнее.

Она же усмехнулась:

— Папенька их разворошил… не смотрите вы, право слово, граница же, там без шпионов никак. Но обыкновенно они тихонько сидят, папенька порой сам им новостей подкидывает, а они нам, стало быть.

Вот такое, мать его, глубокое душевное взаимопонимание, о котором все знают, да помалкивают, понимая, что лучше один известный шпион, чем десяток новых, к обычаям не приученных.

— Но в тот раз что-то было не так… батюшка вас и позвал. А вы по границе поездили, дозоры проведали, а после роман завели с Шавельевой.

Стрежницкий прикрыл глаза, прикидывая, не притвориться ли ему умирающим.

— И папенька Шавельеву еще выговор сделал, когда тот пришел справедливости требовать, мол, сам жене попустительствовал. А после вашего отъезда Шавельева в отставку отправили. И я много думала, а потом поняла. Она ведь никогда не скрывала, что желает красивой жизни. Шавельев ее обожал, боялся, что бросит, все прощал… Она красивой была. Яркой.

А еще достаточно верткой, чтобы управиться сразу с тремя любовниками. И ведь умудрялась же провернуть так, что никто из троицы о соперниках не догадывался… Влюблялись? Может, и так. Там, на границе, все немного иначе.

Чувства ярче.

Нервы больнее. И кажется, будто каждый день — последний. Вот и горят, спешат жить. Ее полагали глупенькой, наивной девочкой, которая неудачно вышла замуж, а теперь не наберется решимости мужа оставить.

А она…

Много ли надо, чтобы заглянуть в чужую планшетку? Отснять бумаги? Передать нужным людям и получить достойное, как ей казалось, вознаграждение? Она ведь никого не убивала. Она просто…

Жила.

И продолжала жить где-то там, в уйгурском поселении, быть может, приспособившись. Поговаривали, что иные и неплохо себе устраиваются, мужей ищут, детей рожают, напрочь забывая о прежней жизни. Стрежницкий, правда, сомневался, что она из таких.

— Про Шавельевых посплетничали, и только. Папенька устроил офицерам очередной разнос. Кого-то там повесили, шпионом объявив. Кого-то в столицу переслали под конвоем. А вы уехали… и появились тут.

— Вообще-то я тут живу, — счел нужным уточнить Стрежницкий.

— Знаю… живете себе, живете… и вдруг влюбляетесь в простую девицу Лизавету. К слову, и вам тоже не след бумагами разбрасываться. — Взгляд Авдотьи был холоден. — Мало ли кто в них нос сунет…

К примеру, одна невоспитанная девица.

— И мне любопытно, в чем таком вы ее подозреваете? — спросила Авдотья.

— Защищать станете?

— Не знаю. — Авдотья сцепила пальцы. — Я выросла на границе. Я знаю, что порой люди совсем не те, кем кажутся. Однако я не хочу, чтобы, если ваши подозрения окажутся неверны, Лизавета пострадала…

— То есть все-таки станете…

Она махнула рукой и поднялась.

— Она помогла мне… вы, верно, знаете?

Стрежницкий кивнул и вежливо поинтересовался:

— Как вы себя чувствуете?

— Препоганейше, — призналась Авдотья. — Сперва… я хотела ей рассказать. Предупредить, что вы не совсем тот человек, за кого себя выдаете. А потом… потом подумала, что, если вы правы? И тогда, рассказав, я все испорчу. Она милая. И добрая. Отзывчивая… а еще другая.

— В каком смысле?

Стрежницкий потрогал щеку и вновь получил по пальцам.

— Что вы творите? — Авдотья разозлилась не на шутку. — Вы руки мыли? У вас раны рубцуются. Занесете заразу и вовсе без головы останетесь. Впрочем, я смотрю, она вам не особо и нужна.

— Извините…

— После извиняться станете… ей-богу, как дитя малое, а взрослый человек, маг… геройствуете тут… Она искренняя, я чувствую. И еще за всеми будто смотрит. Со стороны. Знаете, такой взгляд порой бывает… в пансионате была наставница одна, историю искусств вела и еще акварели. Так вот, она за мольберт садилась и смотрела вроде бы на нас, а у самой что-то там в голове. Акварели преотменнейшие выходили. И она тоже… запнется, задумается, а о чем? Поди догадайся…

Стрежницкий поднялся.

— Вы куда собрались?

— В постель, как велено. — Он дотянулся до кровати и рухнул-таки в мягкие перины. — Буду лежать, не геройствуя. А что до вашей подруги, то… узнайте о ней побольше.

— И вам передать?

— Если сочтете нужным. Я никому не желаю зла. — Он вдруг понял, что усталость вернулась, та самая, от которой он прятался во дворцовых стенах, отгораживаясь от нее и еще от тоски развеселою разгульной жизнью. — Но у меня свой долг.