И Мэри только с завистью поглядела на Анну Болейн, чьи волосы цвета вороного крыла свободно струились по спине.

Правда, теперь и Анна, и другие английские фрейлины королевы вынуждены были стоять в стороне, так как Мэри в этот день прислуживали только первые дамы королевства: Клодия Французская подносила рубашку, Маргарита Алансонская и почтенная баронесса д’Омон надевали юбки, а надменная Луиза Савойская затягивала лиф, причем не преминула заметить, что королева такая худенькая, такая изящная, что ей трудно будет родить. «Чего тебе бы очень хотелось», – подумала Мэри, поднимая руки, чтобы молоденькая графиня Пуатье заколола над локтями её широкие верхние рукава.

– Какие прелестные камеи, мадам! – невольно воскликнула девушка.

Мэри на какой-то миг забыла, что она королева и обязана следить за собой. Эти камеи... Когда-то давно, ещё в Хогли, их подарил ей Чарльз Брэндон. Тогда она мечтала стать его женой, ещё смела надеяться на его любовь. А теперь...

Она отвлеклась и не сразу заметила, когда произошла ссора: леди Гилфорд спорила с Луизой Савойской.

– Королеве необходимо немного побыть среди своих, отдохнуть!

Внимательная Гилфорд успела заметить, что происходит с «её девочкой» и поняла, что той надо немного времени, чтобы побыть в стороне от любопытных глаз и собраться с духом.

– Но мой сын уже прислал человека за ней. Зачем же заставлять его ждать?

– Ваш сын не столь знатная персона, чтобы немного не подождать королеву Франции, – отрезала Гилфорд.

Сильнее оскорбить Луизу было невозможно. Она побелела так, что, казалось, вот-вот рухнет в обморок. Маргарита в испуге кинулась к ней, и Мэри даже велела усадить герцогиню и открыть окно, ибо той дурно. Но Луиза уже взяла себя в руки и заявила, что с ней все в порядке, но просит её величество отпустить её. Мэри не возражала, вздохнув спокойнее, когда Луиза, а за ней и французские дамы покинули её.

– Сразу стало легче дышать! – заметила Гилфорд и, кинувшись к Мэри, начала поправлять складки её одежды, поскольку считала, что эти французские куклы ничего толком и надеть-то не смогли.

Английские дамы Мэри тоже развеселились, а маленькая Анна так похоже изобразила, как схватилась за горло и зашаталась Луиза, что все рассмеялись. И только почтенная герцогиня Норфолк заметила, что не стоило им усугублять и до того натянутые отношения меж английской свитой и французскими господами.

– Ничего, – отмахнулась леди Гилфорд, – мы ведь под защитой самой королевы.

Но Мэри ещё надлежало научиться быть королевой в этой стране, и склоки, то и дело возникавшие меж её соотечественниками и новыми подданными, не могли не волновать её.

Человек, присланный герцогом, проводил её в отдаленное крыло замка, где во внутреннем клуатре[18]Франциск Ангулемский устроил для неё и для всех, кого не манил дневной сон (а таковыми оказалось большинство молодых придворных), захватывающее и кровавое зрелище. Зрелище действительно предназначалось не для слабонервных – на закрытом пространстве происходила травля львами быка. Бык был огромен – настоящий дикий тур, и трем львицам, которых выпустили на него, приходилось весьма туго. Бык крутился с необычайным проворством, подставляя рога, ревел и бился, когда то одному, то другому из хищников удавалось вскочить ему на круп. На его черной шкуре уже виднелись следы крови, когда он поддел рогами одну из львиц, отшвырнув так, что у той от удара об одну из колонн сломался хребет. Оставшиеся львицы продолжали охоту, даже не заметив в охотничьем азарте, какая участь постигла одну из них.

Зрители возбужденно шумели, некоторым дамам стало дурно. Дрожащая, бледная Клодия цеплялась за руку мужа, прося прекратить это, но Франциск даже не взглянул на неё. Он не сводил глаз с королевы.

Мэри в первый миг тоже испугалась, но потом зрелище захватило её, даже возбудило. Глаза её вспыхнули, она вцепилась в перила, не в силах оторвать глаз от этой жестокой, невольно волновавшей кровь картины. Её вдруг охватил азарт, почти страсть. Было и страшно, и отвратительно одновременно, но она дрожала отнюдь не от страха.

Дивно, что, находясь в таком состоянии, она все же ощутила горящий взгляд Франциска. Герцог был серьезен, почти неподвижен среди вопящей азартной толпы. Он стоял, не сводя с неё глаз, а она – с него. Это было, как сон: страшно, волнующе, но невозможно очнуться. А потом герцог послал ей воздушный поцелуй. Но как он это сделал!.. Медленно, страстно, словно вложив в него весь свой затаенный пыл. Мэри даже почудилось, что она кожей ощутила его медлительную, обжигающую ласку. Часто задышав, она отвернулась. Она была отвратительна сама себе, и боялась этого иссушающего жара в груди, какой раньше испытывала только в объятиях Брэндона... «Ты будешь дурой, если увлечешься им, – напомнила она сама себе. – Он заинтересован в твоем падении, он повеса, не пропускающий ни одной юбки».

– Франсуа! – услышала она громкий голос Луизы, от которой не укрылся страстный обмен взглядами сына и королевы, – Франсуа, вашей жене плохо. Надо это прекратить.

– Пусть о Клодии позаботятся её женщины, – довольно сухо ответил герцог.

Несчастная Клодия уловила раздражение в его голосе и, мягко отказавшись от помощи своих дам, осталась подле супруга до конца травли. Хотя, может, и она подсознательно чувствовала, что не стоит оставлять его подле слишком красивой мачехи.

Но Франциск так и не уделил жене внимание, хотя и опасался более так откровенно смотреть на королеву. Он был очарован, можно даже сказать, сражен наповал. К нежности, которую он сразу ощутил к Марии, встретив её мокрой и измученной в Булони, к интересу, который она разбудила в нем во время их бесед, к восхищению, которое вызвала в нем её роскошная красота и даже к ревности, которую он начал испытывать, видя её с августейшим тестем, теперь примешалось нечто новое – страсть. Франциск разглядел её пламя, её потаенный огонь, и безумно захотел коснуться этой девушки. Его символом, как и символом его отца, была саламандра – животное легкое и не боящееся огня, и он готов был рискнуть.

Несмотря на то, что травля проводилась в дальнем крыле дворца, шум от неё все же разбудил Людовика и, когда двор возвратился, он вышел к своей юной жене уже бодрым. Король учтиво поблагодарил Франциска, что тот не дал скучать его супруге. По сути, герцог Ангулем при дворе исполнял те же обязанности, что и Брэндон в Англии, – устраивал церемонии и развлекал. И, хотя Франциск был первым принцем крови, а Брэндон поднялся из низов, и тот и другой являлись ярчайшими фигурами при дворе, если не учитывать, что во Франции Франциск полностью затмевал старого больного короля.

Однако в этот вечер герцог Ангулемский все же должен был уступить пальму первенства августейшему жениху. И когда на балу заиграла музыка, начались танцы, именно Людовик повел королеву в первой паре церемонной паваны, чем изрядно удивил двор, ибо король не танцевал уже много лет. Он был немолод, да и его прежняя королева Анна слыла женщиной строго нрава и балы не любила, но теперь во Франции была новая правительница – семнадцатилетняя резвая девушка, явно получавшая удовольствие от веселья и блеска. Ее жизнерадостность благотворно влияла на короля и, желая доставить ей удовольствие, Людовик после па-ванны даже начал отплясывать живую, требовавшую прыжков и пируэтов, гальярду. Правда, к концу танца король совсем выдохся, ноги его стали заплетаться, он побагровел и расстегнул стягивавшую ворот брошь. Его величество даже не смог поклониться своей партнерше, но Мэри была доброй девушкой и, несмотря на всю свою неприязнь к Людовику, поспешила поддержать его. Граф де Тремуйль помог ей, и они вместе отвели его к трону на возвышение, где Мэри села подле него. Видя, что в зале произошло замешательство, королева сделала знак продолжать танцы.