Нунций выглянул в окно, хотя там его ничто не могло интересовать. В нем появилось что-то благостное, словно он говорил с самим собой. Словно он понял, что и ему тоже простятся его грехи. И ему тоже…

Если он согрешил. Словно это прощение было дано ему уже при одной только мысли, что он получит его, когда придет к исповеди.

– Человек говорит: “Давай больше не говорить об этом, давай об этом забудем”, – сказал нунций и снова повернулся ко мне. Его щеки зарделись, глаза блестели, как от лихорадки. “В данном случае от лихорадки преданности, – подумал я и почувствовал укол ревности. – Его Бог говорил с ним, не отверг его, простил. А мой…”

– Господь прощает, но не забывает, Бог не прикрывает наши грехи. Прощение Божие – это новое творение, новая жизнь, в которой наши прежние грехи и роковые последствия этих грехов претерпевают изменения и становятся добром. Подумайте об этом, господин Петтер, самый большой грех в истории – убийство Иисуса Христа – стал спасением для нас для всех. – Он требовательно посмотрел на меня. – Не все сразу можно назвать добром, но все может им стать.

Меня потрясли его слова, тепло, звучащее в его голосе, уверенность, которую он, судя по всему, испытывал. Мое чувство вины росло, потому что я не мог быть уверенным в таком же прощении моих грехов. К кому мне пойти, кому исповедаться? В моей Церкви нет исповеди. К кому мне обратиться, к моему Богу? Может быть?.. Нет, это невозможно…

В полном смятении я посмотрел на нунция.

– У нас один и тот же Бог?

Он серьезно кивнул головой.

– Да, у нас один и тот же Бог. Просто мы по-разному понимаем некоторые места Священного Писания. По-разному верим, но Бог у нас один.

– Могу я исповедаться вам, Ваше Высокопреосвященство?

Вопрос сорвался у меня с языка, прежде чем я успел подумать о последствиях. Я только смотрел на человека в темном одеянии, видел, как на него снизошел покой, пока он говорил. Тогда как мою шею сжимала хватка отчаяния.

Он долго смотрел на меня, хотел было что-то сказать, но, видимо, передумал и опустил глаза на лежавшие у него на коленях четки.

– Подождите, – сказал он, встал и вышел из комнаты. Вскоре он вернулся со своим саквояжем и открыл его. Развернул покрывало, достал распятие и поставил в ногах алькова, потом надел на шею широкую шелковистую ленту или шарф, поцеловал и произнес что-то по-латыни, после этого снял его и положил обратно в саквояж. Горячий комок в груди заставил мои глаза увлажниться, и я зажмурился, чтобы скрыть слезы. И тут же демоны заворчали, что я вот-вот совершу большой грех; я в страхе открыл глаза и увидел, что нунций с ожиданием смотрит на меня. Увидел распятие и Иисуса Христа, который страдал ради меня, и попытался расслабиться.

Нунций спокойно, ничего не говоря, кивнул мне. Он не торопил меня. А его взгляд говорил, что, если надо, он готов ждать сколько угодно. И, уже не думая ни о чем, я начал исповедоваться. Я говорил не губами. Вернее, не только ими. Мне казалось, что я говорю всем телом, что оно открылось перед своим слушателем и обнажило все, что пряталось в старых уголках и в новых укрытиях. Тело рассказало о моей матери и о пожаре, который из-за меня случился на сеновале в Хорттене. О Марии, во рту у которой я увидел дьявола и потому ушел от нее, предоставив ее смерти. Об Анне, которая любила меня так сильно, что явилась перед Господом обнаженной, из-за чего я изменил ей, ибо счел, что она меня опозорила. О куске кожи, который я бессовестно украл у мертвого человека. О Сигварте – меня не оказалось рядом с ним и я не защитил его, когда он в этом нуждался, о смерти, которую я привел прямо к нему…

* * *

Мария.

Я смотрю на лежащую передо мной бумагу, луч осеннего солнца, прорвавшись сквозь тяжелые от влаги тучи, выглядывает из-под коротких занавесок, падает на мои слова и освещает их, словно для того, чтобы я лучше понимал то, что пишу. Рука кладет перо на стол, и я откидываюсь на спинку стула, чтобы дать отдых спине. Мария. Я говорил о ней в своей исповеди, да, я никогда ее не забывал, хотя ее жизнь оборвалась уже очень давно. Она была той женщиной, которая сделала из меня мужчину, образно говоря, показала мне тропку на седьмое небо. Моя первая любовница. Мария, молоденькая служанка, с которой я познакомился в трактире в Ютландии, когда мы с Томасом расследовали первое убийство в 1699 году. Мария, девушка, женщина, от которой я бежал, удовлетворив свое желание, потому что у нее были гнилые зубы, потому что я был молодой и незрелый, потому что она была не той девушкой, о которой я мечтал. А когда через день я вернулся, она была уже мертва – погибла от руки убийцы. Я считаю себя виновным в ее смерти.

Обо всем этом я поведал нунцию. И об Анне тоже.

Я рассказал ему и о ней. Она была деревенской девушкой, мне казалось, что я люблю ее так сильно, что ради нее мог бы невооруженным вступить в схватку с волками. Но когда она стояла в церкви нагая, чтобы защитить свою любовь, я повернулся к ней спиной. Ее поступок вызвал у меня стыд и гнев. Увы, все так и было. И это тоже случилось в тот раз, когда мы с Томасом расследовали убийство, на этот раз был убит управляющий большой усадьбы под Виборгом в Ютландии. И это тоже случилось много лет тому назад.

О Марии и об Анне я писал в своих первых рукописях.

Эти женщины и мое непростительное поведение в молодости, не они ли, собственно, и заставили меня писать? Не с тех ли пор я так же изменял и любви, и другим чувствам?

Я тяжело дышу и хватаюсь за стакан, стоящий возле чернильницы. Вода холодная, ее охладил сквозняк, дующий из окна, и у меня начинает ныть больной зуб. Я делаю еще глоток, полощу зуб этой ледяной водой, чувствую, как боль ударяет мне в голову, и думаю, что должен это вытерпеть, ведь, умышленно или нет, я много боли причинил другим. Я глотаю воду, и мне становится стыдно. Неужели я все еще не избавился от этих глупых мыслей? Неужели тот сон про норну Скульд все еще гложет меня? Уже давным-давно следовало освободиться от подобных древненорвежских верований.

Нет, надо писать дальше, пока у меня не началась головная боль, от которой приходится несладко не только мне самому, но и всем окружающим.

Я говорил долго, из глаз у меня текли слезы, а нунций слушал меня, не произнося ни слова. Когда я наконец исчерпал все слова и признался во всех своих грехах, я откинулся на подушку, охваченный невыразимой усталостью. Меня мутило, и лихорадка обжигала лоб.

Должно быть, я погрузился в легкое забытье, потому что вдруг услышал тихий голос нунция, объясняющий, какие из грехов я совершил бессознательно, а какие являются серьезными. К своему удивлению, я узнал, что иногда люди совершают грехи, которые не требуют прощения Господа Бога, ибо совершаются неумышленно и не являются сознательным действием, направленным против воли Божией. Я не хотел сжечь сеновал, свою мать и хозяина, это был несчастный случай. Я не желал смерти Марии, так получилось помимо моей воли, я не мог знать, что это случится. Кусок кожи я взял, потому что находился в состоянии аффекта, не подумав о том, что делаю. Я не мог знать, что убийца похитит Сигварта. Напротив, я сделал все, чтобы его спасти.