– Он такой классный!

Папаша замечает меня, извиняясь, скалит зубы какой-то тетке, возглавляющей очередь, и поворачивается ко мне:

– Рад тебя видеть, солнышко! – Потом видит Мону и впивается в нее жадным взглядом. – А это что за сокровище тут у нас?

Я втягиваю воздух, чтобы сдержать бешеную ярость, и пытаюсь напомнить себе, что месть – это блюдо, которое все-таки лучше подавать холодным.

– Это Мона, она со мной работает.

– Тоже тренер! Я так и думал. Вы прямо пышете здоровьем и витальностью.

– Спасибо.

Мона такая типа смущается и поправляет волосы; меня внутри всю выворачивает.

– Здесь в отеле хорошо кормят, но я забронировал одно местечко на Майами-Бич, – он понижает голос и прикладывает ко рту ладонь ребром, – подальше от моих поклонников. Так что вы меня простите, дамы, я быстро. Мона, я очень надеюсь, что вы к нам присоединитесь, да?

Прежде чем я успеваю что-то сказать, Мона соглашается:

– С большим удовольствием!

И вот мы сидим в баре, ждем, пока старая рептилия не раздаст автографы. Ужасно глупо, а тут еще бармен просит Мону показать документы.

– Вот так всегда, – говорит она, улыбаясь своей зверской улыбкой: дает о себе знать новый ботокс, он сильнее, чем жидкий азот. Она показывает права, и ламинированная фотография в них кажется естественнее, чем ее настоящее лицо.

Бармен поднимает брови.

– Обманули дурака, – улыбается он и отворачивается.

Мона снова поправляет волосы, но теперь потому, что ей кажется, что она увидела игрока «Майами хит». Я оборачиваюсь вслед за ней, но, поскольку это не Леброн, не Дуэйн Уэйд и не Бош, нет смысла даже пытаться разглядеть, кто там. Мозг отказывается работать, и я думаю, что будет, если мать с Либом все-таки заедут в квартиру и застанут там Соренсон? В голове снова та жуткая сцена в парке… Я же давно забыла все это… Нельзя допускать, чтобы слабые уроды тобой помыкали… Старый козел ничего не знает, блядь! Мона несет мне в ухо какую-то чушь:

– …я опять не сплю с Трентом. Он считает, что может меня просто вот так вызвать, – и она щелкает пальцами, – и я сразу прибегу. Окей, можно сказать «это просто секс», – и она изображает пальцами кавычки, – но если постоянно бегать к тридцатилетнему ребенку, который не хочет ни к чему относиться серьезно, то от самоуважения ничего не останется…

Целый час – наверное, самый долгий в моей жизни – отец занимался своими прилипалами и наконец закончил. Мы выходим на улицу, и он, отбившись от какой-то чокнутой домохозяйки, домогавшейся его с разными идиотскими вопросами про Мэтта Флинна, говорит мне:

– Давай на твоей машине поедем, – и показывает на «кадиллак-девилль» на парковке, который выглядит там как жалкий пьянчуга, прорвавшийся на светскую оргию, – или мы отсюда никогда не выберемся.

И вот мы втроем забираемся в мой «кадиллак» и едем в СоБи. Я молчу, эти болтают: повернувшись к сидящей на заднем сиденье Моне, отец, вытягивая шею, развлекает ее пустыми россказнями про свой тур. Она в ответ тоже несет какую-то ересь: бред, который они изливают, заполнил весь салон и доводит меня до исступления. Я набираю скорость: хочется выдрать ремень и вытолкнуть этого старого мудака на асфальт. Отпускает, только когда мы оказываемся в СоБи, в одном французском шалмане на Коллинз. Официант рассаживает нас и приносит коктейли, Мона, выпучив глаза, так яростно смотрит на отца, что начинает напоминать кролика, которого ебет лис.

– Мне нравится, что Мэтт Флинн такой неуязвимый. У него всегда все под контролем. Настоящий мужчина. Из тех, что может просто, как бы это сказать, подойти и взять женщину.

– По-моему, это называется изнасилование, – шикает мой сжатый рот, и я слышу эти слова, будто их произносит кто-то другой.

В голове гудит, свет в ресторане внезапно становится невыносимым. Челюсти клацают, и я не могу ничего с этим поделать. Успокойся уже.

– Ты в порядке, Люси? – Я едва различаю слова, вылетевшие из парализованного лица Моны, как из автомагнитолы.

Я откидываюсь на стуле и набираю побольше воздуха в легкие.

– В порядке! – рявкаю я и чувствую себя какой-то готкой-подростком, которую вывели познакомиться с новой папиной подругой, вернее, нет – с будущей злой, сука, мачехой, этим выдубленным куском вяленого мяса с уколами силикона в стратегически важных местах, да еще и на восемь лет моложе меня.

– Мона права, огурчик мой, в современной Америке мы наблюдаем кризис маскулинности, и нам, мужчинам, вместо того, чтобы винить общество и экономику за эту кастрацию, следовало бы просто перестать ныть как бабы, взять себя в руки и мужественно признать, что мы сами все сделали своими руками. – Он подносит коктейль к губам.

– Это все так завязано на деньги, Том, – говорит она, широко улыбаясь, а я понимаю, что меня уже здесь как бы и нет.

Я жду, когда наш докучливый официант уже съебется, и говорю отцу:

– Что за хуйню ты написал? Что еще за дочь-нимфоманка?!

– Что?

– Ты же про меня написал! Про тот случай в парке!

Мона еще больше выпучивает глаза и осторожно пододвигается ближе на своем стуле, отец возражает:

– Даже в мыслях не было! Все персонажи вымышлены! Там это происходит на парковке, а не в парке…

– Все остальное практически совпадает! Кроме того, что я… Я не… Это было…

Я пытаюсь сдержаться и не открывать больше рот, потому что выходит только ругань. Почему не получается произнести слово ИЗНАСИЛОВАНИЕ, почему не получается посмотреть ему прямо в глаза и произнести это ебучее слово?

– Ты знаешь, что это было, – говорит отец, он разозлен, на шее вспыхивают пигментные пятна, а я теперь снова чувствую себя как ребенок, – не надо изображать, что это были просто обжимания, ты знаешь, что это было, и ты была еще совсем ребенок, черт побери…

– Да уж, конечно, я знаю, что это было…

– Давай не будем углубляться! – кричит он, поднимая открытые ладони; Мона пристально наблюдает. Он делает медленный, глубокий вдох и переключает черты своего лица на опереточную улыбку. Голос становится низким и сдержанным. – Ладно, это все не имеет отношения к делу. Это художественный вымысел, солнышко, ты слишком чувствительна. Писатели много выдумывают, работа у нас такая.

Я тоже делаю глубокий вдох и отпиваю мартини. Дрожащей рукой ставлю бокал на стол, фокусируя взгляд на стекле, – что угодно, только бы не видеть это мерзкое лицо с кожей-наждачкой и застывшую ботоксную красавицу.

– У вас так хорошо получается, Том, – мурлычет Мона и роняет руку ему на запястье; тот расплывается в крокодильей улыбке:

– Мне просто повезло.

– А по-моему, дело тут не в везении, Том…

Назойливый официант возвращается, чтобы принять заказ, а я беру себя в руки. Нельзя показывать слабость и позволять какому-то испуганному слабаку Остину мешать мне за этим столом. Заказываю стейк с кровью, салат из свежих овощей и бутылку красного. Мона, прихорашиваясь и суетясь, наконец выбирает тонкую лапшу с морскими гребешками, креветками и моллюсками. Отец, на удивление, решает обойтись без мяса и просит сибаса.