— Ну вот и ты наконец, — произнес Йоста таким недовольным тоном, что Патрик подумал, не лучше ли все же заговорить об этом не откладывая.

— Да, я был занят неотложным делом, — бросил он, стараясь не показывать своих чувств.

— Ну, у меня тоже есть кое-что сообщить, — заявил Йоста, и Патрик, к своему удивлению, услышал в его голосе живой интерес.

— Shoot![16]— сказал Патрик, и по оторопелому выражению коллеги догадался, что в английском языке тот не слишком силен. Разве что за исключением терминологии гольфа…

Йоста передал ему разговор с Педерсеном, и Патрик выслушал сообщение со все возрастающим вниманием. Взяв лист, который ему протянул Йоста, он сел на стул и быстро проглядел написанное.

— Да, это, несомненно, очень интересно. Вопрос только в том, что это нам даст для расследования?

— Я тоже над этим думал, — согласился Йоста. — Пока вижу только, что это поможет нам изобличить убийцу, когда мы его найдем, но до тех пор эти сведения мало что дают.

— И что же: они не могут сказать, принадлежат ли эти биологические остатки человеку или животному?

— Нет. — Йоста с сожалением покачал головой. — Но через несколько дней мы должны получить ответ на этот вопрос.

Патрик задумался.

— А ну-ка, повтори еще раз: что там сказал Педерсен по поводу частиц камня?

— Сказал, что это гранит.

— Иначе говоря, удивительная редкость для Бухуслена! — иронически прокомментировал Патрик и рассеянно взъерошил себе волосы. — Если бы только знать, какую роль играла зола, то, готов спорить на что угодно, мы бы сразу поняли, кто убил Сару.

Йоста согласно кивнул.

— Нет, сейчас это нам, пожалуй, не подскажет ничего нового, — сказал Патрик, вставая. — Но это чертовски интересные данные! Ладно, Йоста, иди уж домой, а завтра продолжим со свежими силами.

На прощание он даже выдавил из себя улыбку.

Йосту не пришлось просить дважды — через две минуты его компьютер оказался выключен, вещи собраны, а сам он спешил к выходу. Патрику была суждена иная доля. Часы уже показывали четверть седьмого, а он снова отправился в свой кабинет, сел за письменный стол и принялся читать бумаги, которые передала ему Анника. Затем схватился за телефон.

Иногда у нее появлялось такое чувство, что она живет, отгороженная от реального мира, заключенная в маленький прозрачный пузырь, который все больше съеживается вокруг нее, постоянно уменьшаясь в размере. Теперь он стал уже таким маленьким, что стоило Эрике протянуть руку, и она, кажется, коснулась бы его стенок.

Майя спала у нее на руках. В который раз уже она попыталась уложить ее в кроватку, и снова через минуту-другую малышка проснулась и подняла громкий крик, возмущенная тем, что кто-то посмел уложить ее величество спать в одиночестве. Если, мол, спать, то только на ручках у мамы. Размышления о том, что надо бы попробовать воспользоваться советом из «Книги о детях», так и остались в области благих намерений: Эрика опять сдалась перед детским криком и успокоила Майю, приложив ее к груди и оставив спать у себя на руках. Бывало, что она спала так час или два, если только Эрика не делала резких движений или Майю не будил громкий звонок или звуки из телевизора. Поэтому Эрика вот уже полчаса неподвижно сидела в кресле, отключив телефон, и смотрела телевизор, работающий без звука, благо в это время передавали всякую ерунду. Сейчас шла какая-то американская мыльная опера на тысячу серий, которую крутили на четвертом канале.

Эрика виновато взглянула на покрытую нежным пушком головенку, блаженно прильнувшую к ее груди, на личико с приоткрытым ротиком и вздрагивающими время от времени веками. На самом деле Эрика вовсе не страдала недостатком материнской любви. Она всей душой горячо любила Майю, и все равно временами накатывало ощущение, что ею завладел какой-то паразит, высасывающий жизненные соки и принуждающий вести какое-то сумеречное существование, не имеющее ничего общего с прежней жизнью.

Иногда она чувствовала такое же ожесточение против Патрика за то, что он заглядывал в ее мирок, словно гость, и тут же исчезал, уходя в обычный человеческий мир. Он не понимал, каково это — жить той жизнью, с которой приходится мириться ей. В минуты просветления она сознавала, что несправедлива к нему. Ведь откуда ему это понимать? Физически его ничто не связывало так, как ее, да, кстати, и эмоционально тоже. К счастью или к несчастью, узы между матерью и дочерью были изначально так сильны, что действовали одновременно и как кандалы, и как спасательный трос.

Одна нога затекла, и Эрика попробовала осторожно переменить положение. В этом заключался некий риск, но дольше терпеть боль она уже не могла. И попытка не прошла без последствий. Майя зашевелилась, распахнула глаза и, открыв ротик, немедленно принялась искать источник пищи. Эрика со вздохом снова дала ей грудь. На этот раз Майя проспала всего лишь полчаса, и Эрика знала, что скоро ребенок снова захочет спать. Сидение продлится еще долго. «Нет уж, черт возьми!» — подумала Эрика. На этот раз она решила, что Майя у нее поспит сама.

Это была борьба характеров. В одном углу ринга — Эрика, семьдесят два килограмма. В другом — Майя, шесть килограммов. Твердой рукой Эрика стала катать детскую коляску через дверной проем между гостиной и прихожей, на всю длину вытянутой руки, туда-сюда. В душе она удивлялась, как можно уснуть в коляске, которая трясется, как при землетрясении, но, согласно «Книге о детях», именно это и требовалось, ибо заключало в себе четкое и ясное указание младенцу: «Тебе пора спать, у мамы все под контролем». Правда, когда на одну попытку тратится четверть часа, вряд ли можно сказать, что «все под контролем», подумала Эрика. Несмотря на то что Майя, как ей казалось, очень хотела спать, она продолжала кричать так, словно ее режут, и отчаянно боролась за свое право на спальное место в объятиях матери. В какой-то момент у Эрики появилось искушение бросить свою затею, взять Майю на руки и дать ей грудь, пока девочка не уснет, но она вовремя опомнилась. Как бы ни злилась Майя на новые порядки и как бы ее крики ни терзали сердце Эрики, девочке будет больше проку от отдохнувшей мамы, у которой хватит сил за ней ухаживать, поэтому она не перестала укачивать Майю. Каждый раз, как девочка принималась вопить, она решительно начинала катать коляску. Как только Майя утихала и закрывала глаза, Эрика осторожно переставала ее катать. Если следовать указаниям Анны Вальгрен, полагалось не катать ребенка, когда он уже спит, а заканчивать катание, как только он начнет успокаиваться, чтобы уснул сам. И ура! Полчаса спустя Майя уснула в коляске. Эрика осторожно завезла ее в кабинет, затворила дверь и с блаженной улыбкой села на диван.

Хорошее настроение не покидало ее, хотя часы показывали уже восемь, а Патрик все не шел с работы. Эрике было лень вставать и зажигать свет, и, по мере того как за окном смеркалось, в доме постепенно сгущалась темнота. Теперь уже светился только экран телевизора, и она посмотрела конец одного из документальных сериалов, которые показывали по вечерам в то время, когда она занималась очередным кормлением Майи. Стыдно признаться, но она подсела на целый ряд таких передач, и Патрик все чаще ворчал: почему он должен любоваться интригами и самопиаром телевизионных персонажей? Его возможности для просмотра спортивных программ были сильно урезаны, но она считала, что раз не он целыми вечерами должен сидеть и кормить грудью, то она вправе самовластно распоряжаться пультом. Увеличив звук, она с удивлением наблюдала, как целая толпа чертовски хорошеньких девушек из кожи вон лезет, стараясь понравиться какому-то самодовольному, самовлюбленному холостяку, который вкручивал им, будто готов жениться, хотя всем зрителям было ясно, что он скорее рассматривает свое участие в программе как средство для повышения собственного рейтинга в питейных заведениях Стокгольма. Разумеется, она соглашалась с Патриком, что все эти программы блистают полным отсутствием интеллекта, но если начать их смотреть, то уже трудно оторваться.