– Я слишком долго пробыл в этих местах, – сказал Юра Людмиле через несколько дней, когда формальности с освобождением были позади, – глаза б мои не смотрели на вышки, даже издали. Здесь у меня никаких долгов нет. Поедем-ка, Людмила, в Генералово.

– В Генералово? – обомлела Людмила. – Я уж и забыла о нем.

– У меня там отец и бабушка, живы еще.

– Нина Ивановна? Как я ее боялась! Она меня гоняла, называла свистухой, шалавой и не подпускала к тебе.

– Куда уж ей теперь тебя гонять. Поехали. Попытаемся. Я ведь и там могу учительствовать по матушкиным стопам. По пути, в Москве, хотел бы я встретиться с Виктором. У меня к нему вопросы есть. А потом…

– К Витюше?! Вопросы?! Что ты, Юрочка! Если обо мне, махни рукой! Уж все забыто, все обиды. Да и сама я виновата, дура была молоденькая. Я тебе зря все рассказала. Вопросы! Юрочка, Витюшу по телевизору как-то показывали, уж года два назад, я его узнала. Он взлетел теперь. А раз взлетел, значит, есть у него своя банда – такие теперь времена. Ты к нему и не подберешься, Юрочка. А если и подберешься, тебя или убьют, или опять посадят. Если я тебя потеряю, жизнь моя кончена. Юрочка! Уж лучше мы с тобой… В Генералово?

– Пока в Генералово. Хорошо. А там видно будет… Надо нам с тобой начинать сначала. От истоков.

– Полностью с тобой согласна, Юрочка, – улыбнулась Людмила. «О господи, от истоков», – подумала она и уткнулась мужу в плечо, чтобы не заметил страха и тоски в глазах. В Генералово, что в могилу, обмирала она. Что за судьба такая? Что за жизнь? Чертово колесо, все по кругу и все норовит снести на обочину. И нет уже никаких силушек удержаться поближе к центру жестокой круговерти. Канава впереди, сточная канава…

Моя благоверная, за исключением тех моментов, когда она звездила на телевидении, всегда носила мину кротости и смирения, отнюдь не украшавшую ее. Ей, бледнолицей и слабоволосой шатенке с подвернутыми у шеи «полудлинными» хвостиками, на мой взгляд, больше пошел бы макияж в жестком стиле «вамп», вызывающе короткая стрижка и циническая улыбка, притаившаяся в уголках губ. Глядя на ее фигуру, я всегда испытывал желание присоветовать моей дражайшей epouse[3]кое-что по поводу ее туалетов. Я полагал, что ей следовало бы предпочесть этакие ниспадающие балахоны, яркие, блестящие и подлиннее, или же экзотические брючные варианты, а не подстреленные юбчонки и трикотажные кофтюльки в обтяжку, которые как нельзя лучше обнаруживают избыточную для женщины ширину плеч, выраженность ключиц и недостаточность бюста.

Если указываю на ее худобу, это еще не означает миниатюрности, так же как мина кротости и смирения не означает социальной пассивности. Была она крупной, жилистой и сильной, как пятиборка, и – в каждой-то бочке затычка. То она подписи собирает в защиту подонка, который в этом отнюдь не нуждается, то на митинг собралась – ратовать за полное и безоговорочное женское равноправие или же комментировать сие потешное мероприятие с микрофоном в руках. И комментарии ее никогда не были нелицеприятными и беспристрастными, скорее, производили впечатление агрессивных демаршей. Как только ее терпели на телевидении! Подозреваю, в качестве орудия провокации.

По свидетельствам и отзывам, которые до меня доносили с целью обидной, сопоставительной, ma epouse умна была чрезвычайно. Факультет журналистики она окончила с красным дипломом, аспирантуру одолела за полтора года и сразу же вышла в доценты. Но преподавать ей было скучно, и она угнездилась в телевизоре на одном из высокорейтинговых каналов и стала широко известна как Улисса Виолеттова. Псевдоним-с! Представьте. Однако позднее вся ее чрезвычайность объяснилась наипошлейшим образом…

…Что это я вспомнил? Ах да! Сон был. Кошмарный. Прямо тянущий кишки психологический триллер. С Улли в главной роли. Это – имя у нее. Имя, нафантазированное ее полуингерманландской maman, абсолютно не запоминаемое и длинное, словно колдовская борода, сводилось (в несколько трудных этапов) к Улли. В паспорте сокращение выглядело как Ауллика, ибо в паспортном столе побоялись, что, будь ее имя выписано полностью, не уместилось бы в строку. Я было поначалу стал называть ее Ликой, но ей не понравилась такая ординарность, так называла ее запыхавшаяся от своей изобретательности maman, и мы, поспотыкавшись языком в дебрях ее полного имени, сошлись на Улли.

Меня она называла Мэтью, или Мэт, или Маттео, или мон ами Матвей, или Вейчик, или Матьё. Какое такое Матьё?! Откуда взялось это Матьё? Матьё я особенно ненавидел. Вообще-то, по-французски «матьё» – «кусочек», если мне не изменяет память (я теперь больше по-немецки, на потребу здешним колбасникам). В своем дневнике (дневник вела, проявляя утонченность, и бросала где ни попадя, почему-то пребывая в уверенности, что мне не придет в голову туда заглянуть), так вот, в дневнике своем она начертала: «Я – самая обычная женщина, и я пытаюсь найти для себя кусочек счастья. Но кусочек желалось бы побольше, а также посвежее и ароматный».

Вряд ли я оказался «кусочком побольше и посвежее», отсюда и ее благоприобретенная мина кротости и смирения. Подозреваю, что она намного раньше меня задумалась о разводе, но, не позволяя эмоциям взять верх над интеллектом, записала, разумница: «Шило на мыло менять – только время терять. Компромисс – петляющая ниточка волшебного клубка, что точно знает направление, извилистый путь к благополучию, к большому кусочку от пирога Фортуны». Ну чтоб нам сразу не разойтись! Глядишь, избежали бы позора и я, и она.

Зачем она меня на себе женила? Я отнюдь не стремился осупруживаться, обзаводиться семьей. Мне вполне хватало самого себя и старых книг. Иногда случались женщины, но с ними я всегда ощущал себя раком на безрыбье. И непременно они давали мне это понять после всех моих трудов каторжных на их взалкавшей ниве. Никакой благодарности. Торопливые утренние сборы, презрительный взгляд на мой гульфик, всегда, кстати, прилично застегнутый, еще более презрительный – на мои книги. При чем тут мои книги, господа? Женщин невозможно понять.

Но Улли мною восторгалась не скрываясь, более того – напоказ, что льстило мне, юнцу с весьма и весьма заниженной самооценкой, поскольку мною никто и никогда не восторгался. И я попался, поплыл на волне довольства собой. Я загнал Вальке Московцеву дурно переведенный в девятнадцатом веке «Трактат о доказательствах задач алгебры и алмукабалы» Омара Хайяма, и он с пьяных глаз не заметил, что это нарочно и не без мастерства растрепанная современная ротапринтная копия, выполненная на плохой желтой бумаге, а не издание столетней давности. Продал я «Трактат», рискуя в очередной раз быть отлученным от Закромов, и пригласил Улли в «Прагу», Арбат, дом номер два, если кто ухитрился позабыть это прославленное место. Я читал ей по случаю стихи Маяковского из рекламных:

Здоровье и радость – высшие блага,

В столовой «Моссельпрома» —

Бывшая «Прага».

Там весело, чисто, светло

И уютно,

Обеды вкусны, пиво

Не мутно.

Пиво тут ни при чем, не пью я пива, но после двух-трех бокалов «Советского шампанского» стихи читал громко и не без артистизма, так, что за недалеким столиком раздались аплодисменты. Я обернулся, чтобы поклониться, и увидел, что там приветствует меня поднятием бокалов небезызвестная мне мистуловская семейная компания и обворожительный Юра Мареев в том числе, о котором было известно, что он, увы, вот-вот женится на Юлии Мистуловой, на одной из самых интересных (во всех смыслах) московских невест.