Закрыв глаза, Джек задремал; проснулся он, лишь когда «фиат» стал взбираться на Квиринал.[53]На темной площади высились две громадные фигуры укротителей диких коней. Часовые с автоматами охраняли вход в президентский дворец.

— На сегодня все, Гвидо, — сказал Джек, когда они спустя несколько минут заехали под portico отеля. — Боюсь, утром вы понадобитесь мне в четверть девятого. Извините за сегодняшний день.

— Что вы, синьор. Когда случается несчастье, можно и недоспать.

Джек посмотрел на серьезное, красивое лицо итальянца; он восхитился терпением, неунывающим характером Гвидо, его добротой и способностью к сочувствию. Итальянец мог бы научить кое-чему тех людей, чьи поручения исполнял в это воскресенье, подумал Джек. Трудолюбивый, симпатичный, добродушный, сдержанный Гвидо показался сейчас Джеку воплощением неизменных, прекрасных, вечных черт, присущих людям его нации. Джек мысленно осудил страну, не нашедшую иного применения Гвидо, вынужденного возить по Риму иностранцев, испорченных детей двадцатого века. «Я обязательно должен сделать для него что-то существенное», — подумал Джек.

— Скажите мне, Гвидо, если бы у вас появились деньги, что бы вы с ними сделали?

— Деньги? — несколько удивленно повторил Гвидо. — Сколько?

— Ну, много.

Гвидо задумался:

— Я бы свозил жену и детей на неделю в Тулон, мы съездили бы к женщине, на виноградниках которой я работал во время войны.

Двести, двести пятьдесят долларов, прикинул Джек. Не более. Для Гвидо это — большие деньги. «Я дам ему эту сумму, — решил Джек. — Когда получу гонорар. Это мой долг Италии».

Уставший Джек вздохнул и с трудом вылез из машины:

— Спокойной ночи, Гвидо. До утра.

Пусть подарок окажется сюрпризом для Гвидо.

— Спокойной ночи, месье, — сказал Гвидо и уехал.

Портье передал Джеку три записки одинакового содержания. Свяжитесь с телефонисткой номер 382 в Париже. «Париджи», — написала гостиничная телефонистка. Первая записка появилась в полдень, последняя — полчаса назад. Джек посмотрел на часы. Они показывали всего лишь десять минут второго. День был столь насыщенным, что Джек поразился тому, что сейчас еще только начало второго. Внезапно поняв, что сильно проголодался, он попросил принести в номер бутылку пива, сыр и хлеб. Ожидая лифт, Джек мял рукой три записки и вспоминал утро этого дня, Брезача, стоявшего в вестибюле, телеграмму Вероники. «Не беспокойся, дорогой…» С тех пор прошло пятнадцать часов. Другая эпоха, в которой люди могли писать «Не беспокойся, дорогой…» Цюрих, вспомнил он. Каково отношение нейтральной Швейцарии к супружеским изменам Делани, к Барзелли и трем ее алкоголикам?

Отпирая дверь своего номера, Джек услышал телефонный звонок. Он зажег свет, подошел к столу и поднял трубку:

— Алло, алло…

— Надеюсь, ты не оторвешь мне голову, — насмешливо произнесла женщина.

— Кто это? — спросил Джек хотя узнал голос Карлотты.

— Ты знаешь, кто это, Джек.

— Карлотта, — глухо произнес Джек.

Последний раз он говорил с ней тем далеким калифорнийским утром, а в дальнейшем общался с Карлоттой через адвокатов; с тех пор минуло десять лет, но он узнал ее голос.

— Мне показалось, что я видел тебя, когда выходил из больницы.

— Похоже, ты не слишком сильно обрадовался, услышав мой голос.

— Карлотта, у меня был тяжелый день, я устал, мне надо сделать несколько звонков…

— Я на третьем этаже, — сообщила она, — со Стайлзом и бутылкой шампанского. Ты не составишь нам компанию?

— Скажи Стайлзу, что он должен отправиться к себе и лечь спать. Завтра его ждут на студии к девяти часам. И раз уж ты общаешься с ним, посоветуй ему не пить шампанского.

— Я все это ему скажу, — пообещала Карлотта. — А еще то, что мы хотим побыть вдвоем. Я уверена, он поймет.

— Я не спущусь, — сказал Джек.

— Это не очень-то по-дружески, Джек.

— Я не испытываю сейчас дружеских чувств.

— После стольких-то лет! — Поддразнивая его, Карлотта разыграла обиду. — А вот я не держу на тебя зла…

— Зла… — начал Джек, но тут же осекся; он не собирался спорить с Карлоттой, тем более сейчас. — Что ты делаешь в Риме?

— Я обедала в Лондоне и услышала сообщение по радио.

— Какое сообщение? — растерянно спросил Джек.

— О Морисе. Я вылетела ближайшим рейсом. Он — один из самых старых моих друзей. Тон сообщения был такой мрачный… словно Морис… — Она осеклась. — Меня не пустили в палату. Медсестра сказала, что его состояние могло быть и хуже… Джек… — Ее голос упал. — Он умирает?

— Кажется, нет.

— Ты его видел?

— Да. Недолго.

— Как он?

Джек заколебался. Морис Делани всегда оставался Морисом Делани. Как прежде, он волновался из-за слабого кинофильма и глупой женщины, только сейчас он делал это, лежа на больничной койке и дыша кислородом.

— Настроение у него неплохое, — сказал Джек. Это приблизительно соответствовало истине. — Он заявил, что не боится смерти.

— Бедный Морис. Думаешь, завтра тебя к нему пустят?

— Думаю, да.

— Ты скажешь ему, что я здесь?

— Да.

— Скажешь, что я не уеду, пока он не начнет поправляться? Что я хочу увидеть его?

— Да.

— Твой голос звучит так нетерпеливо, Джек, — упрекнула его Карлотта.

— Мне надо дозвониться до Парижа.

— А потом ты спустишься сюда? Только на минуту… мне ужасно любопытно взглянуть на тебя. — Она засмеялась.

— Извини, Карлотта. В другой раз.

— Джек, ты ответишь мне на один вопрос?

— Какой?

— Ты меня ненавидишь?

Джек вздохнул. После общения с Кларой и Барзелли немудрено возненавидеть всех женщин, подумал он.

— Нет, — устало ответил Джек — Я не испытываю к тебе ненависти, Карлотта. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отозвалась она.

Опустив трубку, он остался сидеть в пальто у стола, склонившись над аппаратом и глядя на него. Только Карлотты здесь не хватало.

Телефон зазвонил снова. После третьего звонка Джек снял трубку. Париж вызывал мистера Джона Эндрюса. Он услышал голос жены на фоне музыки и других голосов.

— Джек, Джек, ты меня слышишь? — Далекий, неясный голос Элен заглушался ритмичным звуком, напоминавшим гитарный. — С тобой все в порядке, Джек? Я прочитала о том, что случилось, в утренних газетах — какое несчастье! — и весь день пыталась дозвониться до тебя. Ты меня слышишь, Джек?