— Причина?

— Причина. Я еще не вычислил, что это может быть. Но вычислю. И могу обещать, что, когда это сделаю, мы снова побеседуем. А пока постарайся запомнить следующее: в нашем деле ты не можешь срезать углы или заключать сделки с истиной. Это добрый совет от того, кто знает. Иначе однажды ты попытаешься поступить правильно и обнаружишь, что настолько от этого отвык, что уже не можешь.

Разумеется, пропажа Курта Райхенбаха, действующего детектива, не осталась незамеченной. Но Полицейские президиумы — места загруженные; прошло совсем немного времени, и шумиха по поводу его отсутствия утихла до едва слышного шепота. На «Алекс» были и те, кто списывал его внезапное исчезновение на гнусную сделку с прусской землей, которая пошла не по плану, из-за чего он был вынужден исчезнуть прежде, чем его арестовал бы собственный департамент. Один или двое упомянули богатую любовницу в Шарлоттенбурге и утверждали, что Курт сбежал с ней; кто-то даже заявлял, что видел, как он купался в Мариенбаде. Другие предполагали, что его убили польские спецслужбы из-за мнимого знакомства с веймарским министром иностранных дел Густавом Штреземаном, который надеялся аннексировать так называемый «Польский коридор» и большую часть Верхней Силезии. (Как выяснилось, Райхенбах иногда выступал в качестве телохранителя Штреземана и по просьбе министра иностранных дел однажды встречался с агентами советского ОГПУ, сотрудничавшего со Штреземаном в борьбе с польской государственностью).

Но большинство в Крипо, включая Бернхарда Вайса, были убеждены, что Райхенбаха убили правые националисты. И лишь за то, что тот был евреем. Как прекрасно знал сам Вайс, в Германии нападали не только на политиков-евреев — несколько банкиров и бизнесменов тоже подверглись нападениям, одно из них привело к смертельному исходу. Единственная вещь не вызывала споров: если бы Курт Райхенбах не был евреем, некоторые из его коллег по Крипо, возможно, приложили бы больше усилий для его поисков. Однако без тела или свидетелей все вскоре затихло: с глаз долой, из сердца вон.

Даже Траудль Райхенбах, казалось, с неохотой требовала ответов о внезапном исчезновении своего мужа, и в конце концов я задался вопросом: уж не знала ли она об убийствах Виннету куда больше, чем кто-либо из нас мог предположить? Я продолжал думать о «бреннаборе» и содержимом его багажника: молотке, остром как бритва ноже, пальто и шляпе с прикрепленным к ней париком. Насколько они были безобидны? Кто-нибудь, кроме детектива из отдела убийств вроде меня, смог бы связать эти предметы с серией жестоких убийств? Наверняка в одну из ночей Траудль заподозрила мужа в чем-то необычном: скажем, пятнышко крови на манжете рубашки, след от духов другой женщины на воротнике, случайный волосок. Жены просто знают о таких вещах, не так ли? А что насчет скальпов? Что Курт с ними сделал? Не думаю, что когда-нибудь выясню. Но знала ли она? Если кто и мог во всем разобраться, так это Траудль. Будучи медсестрой, она, вероятно, сделана из прочного материала. Более прочного, чем большинство женщин, даже Бригитта Мёльблинг.

— Роберт пригласил меня в свой дом в Англии, — сказала мне Роза. — Чтобы познакомить с матерью и отцом.

— Звучит серьезно, — ответил я.

— О, ничего особенного.

— Я не был бы так уверен. Как только начнешь говорить с родителями, у тебя появятся невинные свидетели.

— Нет. Он хочет, чтобы я с ними познакомилась потому, что они очень старые.

— Как и сабля Карла Великого, но я же не каждую девушку хочу взять с собой в Вену, чтобы посмотреть на этот раритет.

— Все не так, как ты думаешь.

Но, конечно, именно так все и было. Так всегда случается. Через четыре недели я получил тисненное золотом приглашение на их свадьбу в Оксфорде и больше ни одного из них не видел. Позже фрау Вайтендорф сказала мне, что они собираются жить в Каире, — Рэнкину предложили преподавать английский язык в университете.

Я, конечно, был рад за них, особенно за Розу, и не в последнюю очередь потому, что в моей жизни по-прежнему была Бригитта. По крайней мере я так думал.

Но однажды, подобно Орфею, я оглянулся, ожидая увидеть Эвридику, и обнаружил, что та исчезла. Бригитта написала мне письмо, в котором пыталась объяснить, почему прекращает наши отношения; она даже предлагала встретиться и поговорить, но я не видел в этом смысла. Трудно не принять близко к сердцу подобное письмо:

«Мой дорогой Берни,

Мне нелегко писать это письмо, милый, но я должна прекратить с тобой встречаться ради собственного душевного равновесия. Звучит как преувеличение, но это так, могу тебя заверить. Поначалу было интересно находиться рядом с тобой, потому что ты необыкновенный человек — ты ведь об этом знаешь? — и не только в силу своего призвания. С тех пор как я побывала в морге и столкнулась с реальностью того, что ты делаешь изо дня в день, я все время думала: кто ты, что ты, как ты зарабатываешь на жизнь. Ты, конечно, предостерегал меня от похода в то ужасное место, и сейчас я жалею, что у меня не хватило здравого смысла послушать тебя. Полисмена всегда нужно слушать. Но, боюсь, моя духовная независимость взяла верх.

По сути, город платит тебе за то, чтобы ты спускался в ад и возвращался назад. Но ад — лишь крошечное слово. Для большинства людей полицейский морг на Ганноверштрассе — врата в то место, которое они не могли и даже не должны были представлять. В иной, дьявольский мир. Но для тебя ад — гораздо больше, чем просто слово. И то, что это делает с тобой — то, что это должно делать с твоим разумом, — заставляет меня содрогаться.

Я просто не верю, что ты можешь находиться среди этого ужаса без того, чтобы к тебе не прилипло что-то замогильное. Вроде призрака или, возможно, ангела смерти. И больше всего меня пугает то, что ты даже не осознаешь этого, любовь моя. Я уверена, когда ты начал сильно пить, считал, что это наследие войны, но для меня сейчас это больше похоже на последствия того, чем ты занимаешься. Того, что ты — детектив, расследующий убийства.

Если бы я сказала обо всем этом лично, ты бы мило улыбнулся, возможно, пошутил, а потом сказал, что я слишком остро реагирую, — ты слишком учтив, чтобы назвать меня истеричкой. Что ж, улыбку можно изобразить, но нельзя подделать то, что в твоих голубых глазах, Берни. Глаза говорят о том, что тело человека способно скрыть. Твои глаза, как окна автомобиля, — переход между двумя мирами. Вот ты смотришь наружу из одного мира, а вот я из другого заглядываю внутрь и все сильнее боюсь того, что увижу у тебя на заднем сиденье. Когда я смотрю на тебя, Берни, вижу глаза, которые за полчаса до этого могли видеть женщину с перерезанным горлом или мужчину с пробитым, точно грейпфрут, черепом. В любом случае что-то ужасное. Более того, я чувствую это так, будто сама там была и все видела. Глаза, настолько привыкшие к насильственной смерти, теперь смотрят на меня, и мне становится не по себе.

А шутки… Сейчас я понимаю, откуда они берутся. Думаю, если бы ты не шутил, то закричал бы. Возможно, ты даже сам этого не понимаешь. Я посоветовала бы тебе уйти из полиции, и немедленно, пока еще есть шанс на нормальную человеческую жизнь, но мы оба знаем, что я зря потрачу чернила: ты хорош в своем деле, я это вижу. А люди остаются людьми, даже если их лица рассыпаются. Так говорит Брехт. Зачем бросать то, что у тебя хорошо получается, из-за того, что какая-то сверхчувствительная женщина, которую ты повстречал и которая была к тебе неравнодушна, решила, что дальше может быть только хуже? Так и будет. Мне очень жаль.