– Блохастый, ну, зачем?! – Назар устало рухнул на землю там же, где и стоял. Бес взрыкнул и пустился галопом к скале, туда, где она смыкалась с бетонной оградой. Парень блуждающим взглядом проследил за волком, пока не наткнулся на тушу зверя.

Мощный, размером едва ли уступающий Бесу. Черные и светло-серые полосы тянулись от широкой морды и до самого зада с куцым хвостом. Зверь при жизни вряд ли был травоядным: ни острые клыки, ни мощные когти об этом не говорили. Горло животного оказалось разорвано. И вообще, вокруг вся земля была взрыта лапами и напоминала место побоища.

– Бес, это твоя работа? – Волк только проворчал в ответ и принялся копать землю под скалой. Назар подошел ближе: Бес раскапывал нору, вернее расширял.

– Блохозавр, ты молодчина! – Назар обнял волка, потрепал по спине и принялся копать вместе с ним.

Копал долго. Шум бунта успел стихнуть, а солнце затянуло черными облаками. Назар подкапывал землю ножом, складывал в кожаную кирасу и вытягивал наружу. У входа собралась внушительная куча. Нора зверя была сквозной, из тоннеля тянуло сквозняком, принося различные запахи. Густо пахло скотиной и чем-то таким, чем пахли и машины и маленький поезд из «Метро-2».

Расширив примерно три метра норы, он оказался внутри лагеря. Сразу у выхода из тоннеля, закрывая обзор, плотно друг к другу жались какие-то строения с железными крышами. Пространство до стены было завалено гнилыми досками, ящиками, бочками и колесами от машин – проще говоря мусором. Отряхнув землю, он надел форму и шлем. У норы не следовало задерживаться, отряд, пущенный по его следу, мог найти нору в любой момент.

– Жалко, что Басмач не успел… – слезы снова накатили волной, но он смог удержаться. Повесив ППШ на плечо и приготовив метательные ножи, Назар отправился на поиски сестры. Бес, фыркнув, потрусил следом. По железным бочкам звонко забарабанили первые капли дождя.

Когда в грудь ударила пуля, он рухнул как подкошенный. Боли не было, зато неприветливая темнота тут же накрыла с головой. Басмач увидел их. Отца, молодого и сильного, сошедшего со старой фотографии, где ему тридцать пять, с прической как у Элвиса. Рядом с ним, будто прячась в тени горы, стояла мама в своем любимом платье, в мелкий горошек.

Белозубо улыбался дед, каланчой возвышаясь над остальными. В льняных штанах, простой крестьянской рубахе навыпуск, подпоясанный бечевой, за которой торчал неизменный топорик. К нему маленьким колобком прижималась бабушка. Димка Слепокуров помахал рукой и что-то сказал. Вечно хмурый Лепёхин-младший глядел исподлобья, а капитан дизельной лодки Джонсон подслеповато таращился из-под круглых очков, покачивал седой головой с торчащими завитками и грозил пальцем.

Он видел мертвых. Их было много, и все они ждали только его.

А Басмач, ставший перед ними вовсе и не Басмачом, что-то горячо доказывал, оправдывался, извинялся, что еще не время, еще не отомстил. Но они все равно улыбались и звали к себе.

Он судорожно вдохнул, и темнота вместе с мертвецами растворилась. Вокруг суетились бойцы в черном. А над ним, закрывая небо, стоял старик с большим пустым шприцем. Тот был похож на Пирогова, знаменитого хирурга времен Российской Империи: широкое лицо, уставшие глаза и аккуратная седая борода, переходящая в бакенбарды. Образ светила медицины засел в памяти, виденный лишь раз в больнице, в рамочке, на стене реанимационного отделения, когда навещал Димку Слепокурова.

– Хе! Живучий. На обработку его. Такие нам пригодятся. – Голос, как подумалось Басмачу, у старика не пироговский. У великого врача не может быть такого мерзкого и скрипучего, как пенопластом по стеклу, хрипа. С таким голосом хорошо быть пиратом, или разбойником…

Голова Басмача плыла. Он понимал, что в мыслях у него полнейшая ахинея, но поделать ничего не мог. Кстати, плыла не только голова, но и затянутое тучами небо. И вряд ли оно хмурилось из-за него.

Его тащили за ноги, а потом закинули на жесткие деревянные носилки, отобрали оружие, сняли одежду кроме штанов и сапог, а он и не сопротивлялся. Небо перед глазами сменил белый, местами в красных брызгах потолок. В правую ногу под голенищем сапога что-то врезалось в самое мясо.

Он не заметил момента, как жесткие носилки сменились не менее жесткой и холодной каталкой. Его трясло, подбрасывало на порогах, под потолком помигивали желтые лампы дневного света. Резиновые колесики скрипели на гладком – наверное – кафельном полу: ших-ших-ших.

Чьи-то бесцеремонные руки вцепились с обеих сторон. На запястьях зхалопнулись тускло блестевшие с пятнами крови кандалы на короткой цепи. Когда Басмача рывком подтянули за руки и подвесили за кандалы на крюк, он закричал. Закричал от боли, потому что мог, и потому что некого стесняться. Рана на груди кровоточила, теплые капли стекали еще из-под правой подмышки.

Собственных хрипов он не слышал, дышал почти легко. Легкое не пробито, и то хорошо.

Впереди на крюке, спиной к Басмачу, висел еще один. Сбоку протопали бугаи в клеенчатых, забрызганных кровью темно-зеленых фартуках, таща за подмышки сухого загорелого мужичка лет сорока. Заросший бородой по самые глаза, тот бешено верещал и вырывался, пока не получил пудовым кулаком от санитара. Судя по бряканью позади, его тоже подвесили. Впереди была целая шеренга из висящих на крюках.

С протяжным «вуу-у-ух», где-то заработал мотор и конвейер сдвинулся.

Огонь, полыхнувший в простреленной грудине, заставил зрение померкнуть, всего на мгновение. Пол с выщербленными коричневыми и белыми плитками двигался рывками, цепь над головой скрипела, каждый рывок выстреливал болью в ране. Но боль как будто приручалась. Она была, но постепенно сдвигалась чуть в сторону. Терпимо. Плохо, но терпимо.

«Мясокомбинат, что ли?» – Басмач насколько возможно попытался осмотреться. Просторный, обшитый кафелем даже не коридор – тоннель, тянулся далеко, метров на тридцать. Конвейер с крюками и висящими на них людьми оканчивался перегородкой из висящей полосами полиэтиленовой пленки.

Там, за пленкой, стены из матового стекла были ярко подсвечены, виднелось движение. Тени двигались, копошились, что-то подносили к висящим телам, те дрыгались, доносились приглушенные крики. Басмачу это напомнило лазарет в части, где он служил по контракту. А еще напоминало скотобойню: крюки, конвейер, висящие туши. Ну, а впереди разделочный цех?

Посещение операционной в его планы не входило.

Бородач дернулся всем телом, проверяя на прочность кандалы, но проверил только собственные запястья: металл сильнее врезался в мясо, хрустнули суставы. Конвейер двигался рывками, делая остановки, порой долгие. Впереди из торчавшей напротив линии раструба ударила струя воды. Судя по воплям висящего мужика и клубившемуся пару, горячая. Сразу за мойкой, из лотка над конвейером сыпался белый, как известь, порошок. Операционная комната, медленно, но верно, становилась ближе.

По обеим сторонам от конвейера стояли часовые в глухих шлемах – простые солдаты, как уже понял Басмач. Офицеры и прочие говоруны тут с открытыми лицами. Оставалось дело за малым: освободиться. До мойки оставалось еще три человека.