Значит, не высосала она из них душу, обрадовалась Катя, это не навсегда, могут еще проснуться. И спросила заискивающе:

– А меня отпустишь?

– Нет. Ты дверь наша. Через тебя пришли. С нами и останешься.

– Не хочу.

– Останешься. Пообвыкнешься, успокоишься. Тут твое место. Не от них ты – от нас.

– Врешь, – скрипнула зубами Катя. – Не останусь! Повешусь! В Сушке утоплюсь!

По лицу Натальи пробежала судорога, короткой вспышкой полыхнул под заалевшей кожей огонь. И Катя на мгновение увидела ее по-настоящему – огромную, белоснежную, раскинувшую объятые гудящим пламенем руки над… над полем, которое снилось ей в детстве. Жар ударил в лицо, Катя загородилась локтем, зажмурилась.

– Все одно останешься! – раскаленным колоколом грохнул уже не в телефонной трубке, а в ее голове Полудницын голос.

– А мертвая я тебе на што? – выкрикнула в ответ Катя. – Не захлопнется дверка-то?!

И снова стало тихо, зашелестело-заворковало в телефоне:

– Дружочка твоего тебе оставим.

Катя вскинула голову, глянула на Полудницу с недоверчивой надеждой. Тут же отвернулась, закусила губу – ведь именно с такого договоры с «соседями» в бабушкиных сказках и начинались. Чуют они слабину человечью, а как нащупают – сразу давят.

– Вместе жить будете. С нами. Сына от него родишь. Не бросит тебя, как тот бросил.

– Врешь…

А Полудница уже нащупала слабину, сжала жгучими пальцами вздрогнувшее Катино сердце.

– Слово мое. Ключ да замок. Семьей заживете. Другие тебе на што? Любишь ты их? И они тобой брезгуют. Оставим дружочка тебе, – все тише, все ласковее говорила Полудница. – Дом крепок будет. С соседями мир. Пообвыкнетесь. И детишки пойдут.

Катя молчала, только дышала в трубку – часто, неровно.

– Уговор?

– Павлова оставите? – выдавила наконец Катя.

– Вот и хорошо.

– Оставите?..

– Вот и умница. А теперь иди. Не мешай.

И Катя сошла с крыльца. Юки, сидевшая на крыше, затаив дыхание, и до последнего верившая, что у Кати есть какой-то хитрый план, что в конце концов она, усыпив бдительность беловолосой ведьмы, предъявит свой тайный козырь и одолеет ее, упала на колени, схватилась за острый край кровельного железа.

– Катя, не надо, ну пожалуйста, Катечка…

Катя уже медленно брела по садовой дорожке к калитке. И даже не обернулась, только еще ниже опустила голову.

Никита проснулся – точнее, неожиданно обнаружил себя, обрел заново, как после очень крепкого дневного сна или обморока, – на неразобранной постели. Одетым, с оглушительной головной болью и другой, горячей и ноющей – где-то в районе предплечья. Плотные шторы были задернуты, но света хватило, чтобы разглядеть на коже ожог странной формы – будто отпечаток человеческой ладони. И сразу вспомнилось: ворота, непостижимым образом вернувшаяся Наталья Аксенова, а после – одна только легкая пустота внутри, и бездумное счастье, слезливая эйфория, от мыслей о которой теперь становилось противно, будто в сопли вляпался.

Никита приподнял голову, зашевелился – и понял, что кто-то лежит на кровати рядом с ним. Он поспешно отодвинулся к стене и, чуть помедлив, опасливо потрогал постороннее тело. Тело было горячее и дышало.

– А мы тут останемся, – шепнула Катя и подкатилась к нему, ткнулась в бок выпирающей тазовой косточкой. – Павлов, я пришла дружбу портить…

– Они нас не тронут, они обещали. Если только не врут. Они всегда врут. Бабушка говорила – никогда не знаешь, с какой стороны подкрадутся… Ты только не выходи никуда. Давай тут пересидим. Все равно ничего не сделаешь, она их уведет, уведет, Павлов, как крыс… с дудочкой…

– Кто? Кого уведет?

– А мы тут останемся. Во Вьюрках. Навсегда. Все же хорошо будет? – Катя всхлипнула.

– Ну…

– Я ей нужна. Это меня она у бабушки тогда требовала. Долгом назначила. Помнишь, Гене эсэмэска пришла? Это они его звали, чтобы дверь починил, чтобы… чтобы он меня починил. Я – дверь. Из-за меня все…

– Да что ты опять несешь…

– Мы же неудачники, Павлов, мы на дачу прятаться ездим. Вот и спрячемся наконец ото всех.

– Угу.

– Ты совсем ничего не понимаешь, да?

– Совсем. Но я, в принципе, привык уже.

– Наталья… Полудница то есть… она людей отсюда уведет. Не понравились они ей. А мы останемся. С ними, с соседями новыми. Уговор такой.

И Никита, гладя Катю по вздрагивающей спине, вдруг подумал, что ведь не так уж это и плохо – спрятаться во Вьюрках от всего, что давило и понукало снаружи, остаться навсегда в обители вечного лета. С Катей. Если нельзя вытащить ее из клубящегося вокруг иномирья, то почему бы самому не прыгнуть туда, как в Сушку с мостков. Там, может, даже лучше, там жизнь из серого короткого промежутка между двумя вариантами небытия, в середине которого поджидает ясный ужас, превращается во что-то другое, странное, причудливое. Страшное, да, но – не настолько…

– Уговор так уговор, – кивнул Никита, прижав ее к себе покрепче. – Значит, останемся.

– Они нас не тронут. Ты только не выходи, ладно? Надо пересидеть. А потом ничего, мы… мы пообвыкнемся. Заживем.

Она уже не дрожала, кажется, успокоилась наконец. И Никита продолжил, не то шутя – а что еще делать, когда от привычного мира ни кусочка уже не осталось, – не то всерьез:

– Хозяйство заведем.

– Кикимору и шуликуна на цепи… И детей. Павлов, давай заведем детей?

– Вот вечно вы, бабы…

– Да всего парочку. Или одного даже. А если опять не получится, подменыша усыновим, ладно? Найдем посимпатичней. Или водяного нашего, Ромочку, он очень хороший…

– Ладно. Только кормить его ты будешь. И убирать.

– И убирать.

– И кости в подвал скидывать. Кого он, кстати, есть будет, если людей не останется? Снаружи придется заманивать?

– Павлов! – Катя толкнула его локтем, а потом мечтательно вздохнула. – Может, у нас тут жизнь наконец начнется.

– Может. На даче всегда лучше.

– Это смотря какие соседи…

– Ничего, с теми как-то уживались, и с этими поладим.

За окном послышался топот, треск веток, и кто-то взвизгнул:

– Мамочки!..

Катя отвернулась к стене, уткнулась в нее лбом:

– Юльку так жалко… Я плохая нечисть, Павлов. Мне всех жалко.

До сих пор Никита не был уверен, стоит ли ей признаваться, да и непросто было это выговорить, но уж очень ситуация располагала. И он все-таки сказал:

– А мне после Бероевой и того гаража никого из них не жалко.