Валерыч явился со стороны поля, голый, как Витек с женой, и мокрый, как Наргиз с воспитанниками. Зашел на свой участок, приветственно кивнул через забор занятым уборкой соседям и выкатил из сарая газонокосилку.

Перевалились через общую поселковую ограду, помогая друг другу, трое гастарбайтеров, обменялись чуть смущенными улыбками чужаков, которые знают, что не очень-то им тут рады, а деваться некуда. И запылили метлами по улицам, подсыпая гравий в ямки на асфальте.

Вернулась с полной корзиной крепчайших боровиков баба Надя, которую Никита послал к лешему.

Муж и сын Аксеновы, придя с поля, поклонились Наталье в пояс – забавно так, по-старинному, – и отправились на свой участок.

Нашелся и одинокий дед-рыболов, обсуждавший изредка с Катей клев и прикормку. Ни исчезновения, ни возвращения его так никто и не заметил.

Вернулось больше половины пропавших дачников. А остальных, видно, и впрямь скормила своим ненасытным подменышам покойная Светка.

Колодезной воды в доме не нашлось – только водопроводная, для рукомойника, в зацветшем нежно-зелеными нитями пластиковом ведре. Катя выпила почти все, остатки вылила на голову и почувствовала, как струйки почти мгновенно высыхают на лбу. Когда она поставила ведро на пол, оно оказалось смятым, будто пластиковый стаканчик, в который налили кипяток. Катя вдруг вспомнила, как в детстве перепортила половину грампластинок из маминой коллекции, узнав из какой-то передачи о легком способе превращения ненужной пластинки в оригинальный цветочный горшок. Пластинка подвешивалась за дырочку над конфоркой – только держать надо было повыше, и над слабым огнем, – и постепенно стекала вниз, становясь черным полураскрывшимся цветком с яркой бумажной сердцевиной…

Дверная ручка зашипела под ладонью, запахло горелой краской. Катя ввалилась в комнату и рухнула на свою кровать. Поворочалась, скидывая на пол все – одеяло, подушку, перину, – осталась наконец на голой пружинящей сетке и закрыла глаза. Когда высокая температура – надо лежать. Надо лежать.

Толстый деловитый шмель влетел в окно, комната наполнилась громким жужжанием, и Катя очнулась. Сгинь, подумала она, пропади, настырная ты тварь. Она представила, как сгусток жара обволакивает пушистое тельце, и скручиваются усики, а непропорционально маленькие, прозрачные крылья превращаются в два судорожно подергивающихся оплавка.

Это был не шмель. Это жужжал на стуле, постепенно сползая к краю, мобильный телефон.

Катя сделала глубокий, медленный вдох. Взяла телефон – двумя пальцами, как омерзительное насекомое. Теперь во Вьюрках было принято брать трубку именно так.

Дисплей, как обычно, светился слепо: ни имени, ни номера. Только два ярких кружка – «принять – отклонить». Катя нажала на красный.

Телефон продолжал жужжать. Катя еще несколько раз с силой надавила пальцем: отклонить, отклонить. Тонкие трещинки осенними паутинками побежали по экрану. Телефон жужжал.

Держа его на вытянутой руке, как можно дальше от себя, Катя коснулась зеленого кружка.

– Первый перст мой… – отчетливо прошелестело из динамика.

Катя швырнула телефон на пол и долго, сосредоточенно его топтала. Трещали под ногами нежные детальки – изящные, почти красивые в своей микроскопической сложности. Наконец осталась только кучка электронного праха, прикрытая сверху изувеченным дисплеем.

Как давно, в сущности, она мечтала это сделать – еще там, в нормальном мире…

И тут зашумело на веранде. В этом шуме было что-то знакомое – только Кате вовсе не хотелось думать о том, что именно. Сначала она и выходить не хотела, но скребущий звук не утихал, ввинчивался в уши, отдавался жгучей болью в голове. Катя подняла с пола подушку, прижала ее к груди в полусознательной попытке защититься, спрятаться за этим мягким и уютным щитом – и все-таки пошла.

Входная дверь была распахнута. И на крыльце стоял… радиоприемник. Тот самый старый приемник, который Катя выбросила с перепугу в окно, когда он включился сам по себе в первую же ночь после исчезновения выезда. Бабушка Серафима каждое лето слушала по нему новости и любимую свою классическую музыку – Катя еще думала тогда, что более соответствующие бабушкиной биографии, да и характеру тоже народные песни Серафима променяла на ноющие скрипки и фортепианные перекаты сознательно, не по душевной склонности, а потому, что так у городских принято.

Крутилась ручка, металась по шкале красная полоска, и приемник громко шипел, перемежая фоновый шум чем-то похожим на птичьи вскрики и даже шепот, торопливый шепот, в котором нельзя было разобрать ни слова.

Вдруг ручка замерла. Что-то затрещало, как угли в печи, приемник исторг мучительный механический взвизг и проскрипел:

– Первый перст мой.

Ослепительно-белая вспышка ударила раскаленной волной в стекла, превратив тюлевые занавески в черное тлеющее кружево. Подушка, которую судорожно обнимала Катя, словно взорвалась у нее в руках, и догорающие на лету перья закружились по веранде пепельной метелью. Голая лампочка над дверью разлетелась мельчайшими стеклянными брызгами. А ручка оплавленного приемника продолжала крутиться, красная полоска бегала туда-сюда, точно внимательный вертикальный зрачок, и быстрый шепот становился все громче…

Катя пинком отбросила приемник далеко в кусты. Со звоном опрокинула стол, вытащила из кухонного шкафа все ящики – где-то там был, точно был еще и маленький транзистор, он просто затаился, молчал до поры до времени. Швырнула стул в окно, сдернула с холодильника полуистлевшую кружевную салфетку – ручной работы, бабушкиной. Попыталась опрокинуть и сам холодильник, но сил не хватило. Потом заметила, что один из ящиков полон вилок, ложек, круглоконечных бесполезных ножей – все старое, потускневшее. Серафимино. Она метнула ящик в разбитое окно, мельхиоровый дождь обрушился на опаленный шиповник.

От этого лихорадочного погрома ей стало дико и весело. И захотелось растоптать, сжечь, убить все, что связано с Серафимой, беспалой шизофреничкой, которая одна была во всем виновата. Салфеточки ее чертовы, древние вилки-ложки, чашки фарфоровые в допотопный цветочек, которые стыдно было держать дома, вот и привезли сюда. Лоскутные одеяла, подушечки с бахромой, отрывные календари, которые так и хранились в тумбочке пожелтевшими кирпичиками: «21 июня, день летнего солнцестояния… Свяжите сами: ажурная кофточка… продолжение см. на обороте».

Одеяла и прочее Катя, задыхаясь от усталости и жара, выволокла на улицу, свалила в кучу у крыльца. Вдруг вспомнила, что у нее нет спичек, и непонятно, как искать их теперь в разгромленном доме. И остановилась, растерянно уставившись на лежавшую сверху вышитую подушку.

Язычки белого пламени расцвели на ней сами, как бледные первоцветы. Побежали по пыльной ткани, окрепли, взметнулись вверх. Катя протянула к ним руки, коснулась пальцами огня – но никакой боли не было. Только словно рванулся к костру изнутри ответный огонь, забился в груди, слева, вместо сердца. И она почти увидела под своими ногами колышущееся от горячего ветра поле, почти почувствовала, что сама она и есть этот белый огонь, столб солнечного пламени…