Татьяна глубоко вздохнула. Ее дыхание услышал чуткий огонек свечки, колебнулся. Их большие овальные тени на стене пошатнулись. Сергей разминал пальцами сигарету, медлил закуривать.

— Бабий век, Сережа, очень короток. Молодость, красота — как вода в половодье, поднимется скоро и спадет быстро… Помоталась я по дальним военным гарнизонам, отслужила, офицерская жена, семье и любви, дочь на ноги подняла, вернулась в родной Никольск. А кому тут нужна? Профессии тоже нет. В таежных гарнизонах кем поработаешь? Если на днях повезет, от биржи труда на операторшу котельной выучусь. А если нет? Стой, мерзни возле пустых бутылок… А вечером — пустой дом. Вот тебе и бабья судьба. Я вот погляжу на других баб — и сердце кровью обливается. Сколько их, моложе меня, краше меня, стоит по рынкам: барахлом да бананами торгуют! Безмужние. На азербайджанцев работают, с ними и хороводятся… На морозе или под дождем продрогнут, а вечером — стакан водки. Поработает так пару лет — и уж женщина не женщина, совсем завянет. А хуже того — сопьется… Я тоже, глядишь, продрогну, куплю чекушечку, приду домой, выпью да закушу рыжиками и жареной картошкой. Вот и всё счастье! — Она сказала это восклицательно, с горькой радостью. Сергей на нее с опасением покосился. — И вдруг — ты. Я себя как-то по-другому даже на земле почувствовала. Никогда домой не спешила, а теперь хоть работу бросай. Вроде как я опять кому-то нужна. В одиночестве каждую кроху радости ценить начинаешь. Ты вон телевизор исправил, порог выровнял — разве я бы сама это сумела! Да когда ты просто сидишь у окна, книгу читаешь, у меня на душе спокойно. Мне уж никакую и любовь теперь не надо. Меня человеческое отношение сильнее всякой любви теперь согреет. Я тебе в благодарность за последние дни до земли готова поклониться. Но помни, Сережа: семья да любовь все равно выше всякого уюта. Если тянет тебя обратно, не думай, что обижусь. Ни капли не обижусь.

Сергей обернулся к Татьяне, обнял ее, прижал к плечу:

— Добрая ты, Танюха. Добрый человек одиноким остаться не может… Мне с тобой тоже спокойно. А про будущее нечего гадать. — Он призадумался, вздохнул: — Всё скоро развяжется как-нибудь.

Татьяна не стала выспрашивать: почему «скоро», что «развяжется»?

Сергей наконец-то чиркнул спичкой. В горнице горьковато запахло табаком.

«…Мы вынуждены были переехать в холодный северный Никольск, но здесь точно так же, как на Украине, нашлось много людей, настроенных против евреев. На хорошую работу поступить было невозможно, все смотрели на нас с подозрением…»

На другой странице:

«…Когда я написал заявление в партию, парторг на моих глазах изорвал его и выкрикнул прямо в лицо: «Вас нам еще в КПСС не хватало! Времена свердловых и троцких давно кончились!»

Через несколько страниц:

«…Особенно угнетало то, что собраться небольшой еврейской общине было негде. Если даже мы собирались на квартире у Зелика Фишмана читать Тору, то делали это конспиративно, потому что была большая подозрительность со стороны соседей, некоторые из них писали на нас доносы в КГБ. О том, чтобы организовать в Никольске небольшую синагогу, и речи идти не могло. Во времена хрущевской оттепели гонение на иудаизм осталось таким же сильным, как при сталинизме».

Еще через несколько страниц:

«…Меня освободили из лагеря, но возвращаться в Москву запретили. Я стал искать в Никольске какую-нибудь работу, но везде в отделах кадров, глядя в мои документы, менялись в лице и говорили, что работы для меня нет. Только один честный человек, русский по национальности, подошел ко мне и тихо сказал: «Иди на «Химфарм», там начальником лаборатории работает Бельский Иосиф Семенович, он поможет тебе с трудоустройством». Иосиф Семенович освободился на два года раньше, чем я. Он был квалифицированным химиком, и его все уважали на фабрике. Он и помог мне встать на ноги на первых порах…»

Борис Вайсман листал небольшую книжицу, пробегал взглядом по некоторым строкам. Повсюду в воспоминаниях никольских евреев в безрадужных абзацах описывалась предвзятость местных властей и окружающих, сложности устроиться даже на самую обыкновенную, а не только на руководящую работу, запреты на вероисповедание, открытая черносотенская травля.

Сборник этих воспоминаний только что вышел из печати на пожертвования местной еврейской диаспоры. Волею судеб несколько еврейских семейств оказались здесь, в Никольске, почти в медвежьем углу… Одних сюда погнала красная Октябрьская революция — устанавливать комиссарову власть, других — индустриализация и эйфория пятилеток, третьих — поиск спасения от украинских погромщиков, четвертых — в начале Второй мировой войны наступивший на Польшу фашистский сапог, пятых пристроил на жительство ГУЛАГ, распотрошенный после смерти Сталина.

Автором сборника был и сам Борис. Здесь поместили его очерк об отце и матери, написанный с большой сыновней любовью. О нравах никольских юдофобов там не говорилось ни слова. Борис не хотел подогревать националистическую рознь, упоминать в очерке здешних антисемитов и придурков, у которых при упоминании о евреях начиналось какое-то животное слюноотделение. Борису даже не требовались примеры об этом из пересказов старших сородичей — он из собственной биографии мог накопать свидетельств. После окончания Уральского университета он вернулся работать сюда, в «Никольскую правду», где уже печатали его первые юнкоровские заметки. Главный редактор Петр Коляскин, агроном по образованию и партократ, писавший про райкомовские сходки и ведущий рубрику «Сводки с полей», поучал его, Бориса Вайсмана, отличника журналистского факультета, как освещать профсоюзные конференции. Он же и настоял, чтобы Борис подыскал для себя псевдоним. «Что это такое — Вайсман? Простой русский читатель прочитает и скажет: «Это ж еврей написал. Разве можно ему верить? Вот ежели б Иванов написал, тогда другой коленкор». Борису так хотелось врезать в морду этому ублюдку! Но сдержался. И псевдоним все же взял: Бритвин — и остро, и девичья фамилия матери; компромисс получился невелик.

Многие соплеменники, о ком упоминалось в сборнике, уже ушли в мир иной, многие подались искать иную долю в землю обетованную, в Америку, в Канаду, в Австралию. Вот и семье Бориса Вайсмана до отъезда в Израиль оставалось несколько недель. Нечего здесь ловить! Кругом — лажа! Может быть, в Москве, в Питере, в Нижнем удастся что-то встряхнуть. Придать хотя бы подобие европейской цивильности. В провинции совковость не одолеть еще долго. Если вообще возможно одолеть русское рабство, пьянство, лень и этот извечный трёп о народном счастье!

Желание сорваться из России захватывало Бориса и прежде. Он вострил лыжи давно, как только горбачевское слюнтяйское безвластие дало знать и собственному народу, и всему миру, что в России долго не будет благополучия и порядка. Но Борис не мог рвануть ни в Израиль, ни в другую страну, где хоть и не без труда, но основательно обживались русскоязычные евреи. Настоящим стоп-краном оказалась ему благоверная. С первой женой Борис попросту влип…

Милашка с виду, Наталья оказалась по натуре ветреной и ехидной. Она слышать не хотела об эмиграции. «Мне чё, эти каракули ваши придется учить? Язык ваш? Это же геморрой! Плевать я хотела на твой Израиль! Плевать с высокой колокольни!» Кроме этого она оказалась безумно расточительной — транжиркой, мотовкой и вообще тупоголовой хозяйкой! Борис, по складу человек экономный, рачительный, случалось, воспитывал жену: «Ты зачем купила программу телепередач? Она сколько стоит? Пятерку! Газета тоже стоит пятерку. Но в газете-то и программа передач есть, и на семи полосах — статьи! Почитать можно!» — «Ну, Борька… Ты настоящий еврей!» — язвительно дивилась Наталья, округляя неумолимые дикошарые глаза.