Джеггер расправляет плечи и рассказывает, как ее команда обнаружила на месте, где раньше стоял мой дом, жестяную коробку со следами героина, в двухстах метрах от трупа Бекса. Также в полицейской машине неподалеку был обнаружен дневник Эми Мэттьюс с вырванной страницей, относящейся ко дню ее смерти. Кроме того, в машине лежали две папки по братьям Клейза, которые были взяты без разрешения из кабинета Хаскинса.

Стоун встает для перекрестного допроса.

– Я прошу вас взглянуть на нарисованную вами схему с указанием того, где было обнаружено на пустыре тело детектива-констебля Парвина. Вы не согласитесь с тем, что это место не ближе к бывшему дому моего подзащитного, чем к бывшему дому его отца? Если быть точным, оно ближе к бывшему дому его отца.

Джеггер раздраженно стучит рукой по перилам кафедры.

– Да, незначительно.

– Понятно. И то же самое относится к жестяной коробке, обнаруженной недалеко от трупа?

– Можно сказать и так.

– Пожалуйста, отвечайте, да или нет.

Джеггер заводится все больше.

– Да.

Далее Стоун просит ее объяснить двухчасовой пробел в видеозаписях машины Бекса. Джеггер говорит, что на стройплощадке камер видеонаблюдения нет; затем она предполагает, что мы с Бексом умышленно двигались дорогами без видеонаблюдения, а может быть, снежный буран существенно ухудшил видимость. Но Стоун вынуждает ее признать то, что это одни лишь предположения.

– Также вы не можете объяснить, почему детектив-констебль Парвин взял из сейфа тысячу фунтов стерлингов наличными. Больше этих денег, насколько нам известно, никто не видел.

– Да, у нас нет объяснений этому. – От этих вынужденных признаний она залилась краской и понизила голос.

Шаг за шагом Стоун продолжает больно колоть ее своими вопросами, добиваясь от нее признания того, что Бекс мог быть как моим сообщником, так и сообщником Пола, и имеющиеся факты не позволяют однозначно сделать тот или иной вывод. В конце концов Джеггер чуть ли не признаёт вслух, что готова сделать все что угодно, лишь бы отправить меня за решетку.

Это помогает, но не сильно.

* * *

В первые два дня выступления защиты Стоун вызывает наших свидетелей: экспертов-криминалистов, в попытке пошатнуть полную уверенность в фактах; бывших моих начальников, характеризующих меня с самой лучшей стороны, как человека спокойного и дружелюбного; нашу молоденькую португалку-психиатра, которая говорит, что у меня действительно была амнезия, что я ее не симулировал, и она могла быть вызвана психической травмой, перенесенной в детстве.

В комнате в подвале мы горячо спорим о том, следует ли выступать мне самому. До того самого судьбоносного момента, пока Стоун наконец не сдается. И вот приходит мой час.

Ближайший ко мне полицейский открывает дверцу скамьи подсудимых. Но у меня после долгих часов сидения трясутся ноги, и я не могу пошевелиться. Все смотрят на меня. Медленно, тщательно следя за тем, чтобы скрыть внутреннее напряжение, я встаю и, сохраняя жалкие остатки чувства собственного достоинства, спускаюсь в зал суда и прохожу мимо журналистов в ложе для прессы. Одни что-то торопливо печатают на переносных компьютерах, другие равнодушно наблюдают за мной. Судебный процесс вызвал большой интерес у средств массовой информации, как я и предупреждал Джерри, когда мы стояли в то снежное утро почти год назад. Но, как справедливо заметил он тогда, это не тот интерес, который положительно скажется на моей карьере.

Мне уже много раз приходилось давать показания в суде, но сейчас все равно трудно дышать – кажется, из зала суда откачали весь воздух. Мне страшно, как никогда, – страшнее, чем когда мне угрожала физическая опасность, когда я имел дело с разъяренной толпой или даже когда на меня набрасывался человек с ножом. Я вижу Лору, появившуюся на галерее для публики, впервые с начала процесса, и не могу сказать, лучше мне от этого или хуже.

И снова я решаю предоставить слово Р. Стоун поднимается на ноги. Я знаю, он считает катастрофическим мое решение выступить и отчаянно пытался меня переубедить. Однако сейчас Стоун не выказывает свои истинные чувства. Повернувшись наполовину ко мне, наполовину к присяжным, он говорит ровным голосом:

– Детектив-инспектор Блэкли, расскажите нам, что вы поняли первым делом вечером в субботу, тринадцатого февраля две тысячи десятого года.

– Я понял, что идет снег, – говорит Р.

Ровным голосом Р. рассказывает суду, как я очнулся на улицах Кентиш-Тауна, не ведая о том, что прошло полтора года, сбитый с толку видом падающего снега, поскольку полагал, что на дворе середина лета. Он объясняет, как я мучительно больно восстанавливал свои предшествующие действия. Как начал подозревать о существовании продажного полицейского – или бывшего полицейского. Как узнал о том, что убийца подбросил оружие и наркотики близнецам Клейза, после чего его начала шантажировать Мэттьюс, которую он убил. Как я никому не говорил про свою амнезию, опасаясь, что меня отстранят от работы, и в этом случае нависшая надо мной угроза многократно усилится.

Р. выразительно описывает давшееся мне с трудом решение довериться Бексу, несмотря на то, что я его совсем не помнил. Описывает то, как отчаянно я пытался спасти Джавтокаса, провалившегося под лед канала. Как, наконец, я расставил ловушку, попросив свою жену позвонить в полицейский участок и Джерри Гарднеру, сказать, что я направляюсь в гостиницу, где была убита Эми Мэттьюс, чтобы вернуть память. Затем, рассказывает Р., пока я ждал, появился Пол с телефоном Мэттьюс и пистолетом, из которого она была убита. По всей видимости, вчера вечером он забрал все это, после того как оглушил меня.

Морено вскакивает на ноги.

– Ваша честь, определенно, это лишь предположения. Обвиняемый не может давать показания о том, чего не видел, если он действительно был без сознания.

Судья предписывает мне не строить догадки, а правдиво отвечать на вопросы.

– Разумеется, ваша честь, – говорит Р. и продолжает: – Пол вошел в номер и спросил, вернулась ли ко мне память. Я ответил, что вернулась. Что я вспомнил все, что произошло. Вспомнил, как вечером в субботу вошел в гостиницу и дрался с ним. Вспомнил – даже несмотря на то, что он меня оглушил, – как у меня на глазах умерла Эми Мэттьюс.

– И что он сказал?

– Он сказал, что лучше бы я ничего не вспомнил. Он очень на это надеялся. Сказал, что надежда есть всегда. После чего приставил пистолет к виску.

* * *

Морено встает и начинает перекрестный допрос. Вначале он говорит мягко, вежливо, с преувеличенной небрежностью, напоминающей удава, смотрящего на кролика, и далее разрывает в клочья мои показания. Он хорош. Про мою амнезию Морено говорит, что она была «очень кстати» – опять это выражение. Очень кстати мой отец пришел с пистолетом, из которого затем очень кстати застрелился. Очень кстати оба моих сотовых были так часто отключены, хотя они могли бы доказать, где я действительно находился.