В ту-то пору смутных чувств и размышлений Марьи о поступках старшего сына и явилась на Москве деспина Софья, невеста заморская. И все, кто был недоволен тем, как Иван присвоил выморочный удел Юрия, невзлюбили и новую Иванову жёнку. А Марья, наоборот, — невзлюбив Софью, душою встала на сторону обиженных Иваном братьев.

Весной 6981 года[116] в Кремле разразился большой пожар. Сгорело множество церквей и дворов. Сгорела кремлёвская житница со всеми припасами. Когда пламя охватило митрополичий двор, старый митрополит Филипп выносил из своего дома иконы. Не слушая ничьих уговоров, он в очередной раз ринулся внутрь охваченного пламенем дома и задохнулся там в дыму. Его успели вынести, но уже мёртвого. Великий князь лично участвовал в тушении огня, руководил спасением Большого двора — и спас его. Софья ни на шаг не отходила от мужа и в итоге, после всех треволнений, скинула. Так горе вошло тогда во все московские семьи, от рядовых до великокняжеской. Смерть митрополита, конечно, ни в какое сравнение не шла с Софьиным выкидышем, но Иван находил в себе силы ласкать и успокаивать свою неутешную супругу. Марья же только злилась на черноутицу: «Вот папская фрязка! Нарочно туда-сюда бегала, чтобы скинуть!» Впрочем, о Софьином несчастье мало кто узнал на Москве, и Марья Ярославна, к чести ей будет сказано, вслух своих недовольств не выражала и ни с кем о выкидыше не вела бесед.

Новым митрополитом был тогда избран Коломенский епископ Геронтий. С Филиппом его было не сравнить. Чудовский архимандрит Геннадий как-то не выдержал и обмолвился: «После Ионы всё хуже и хуже...» Отношения великого князя с новым митрополитом с самого начала складывались как-то сухо, не живо.

В то послепожарное лето, правда, новый успех достался Ивану Васильевичу — прославленный витязь Шелонский, князь Данила Дмитриевич Холмский без крови и битвы избавил псковскую землю от нашествия рыцарей Ливонского ордена. Зимой меж нами и немцами было подписано мирное докончание, которое в честь князя Данилы назвали «Данильевым миром». Новый Успенский собор, заложенный в ознаменование покорения Новгорода, достраивался во славу новых и будущих успехов Иоаннова княжения. К концу мая 6982 года он был достроен до верхних комор. Месяца через два ожидалось его закончить, но Господь рассудил иначе. В ясный майский полдень земля под ногами москвичей зашевелилась, будто живая, по домам побежали трещины, по улицам средь бела дня забегали крысы, собаки подняли лай. Вдруг — как ударило, и страшный грохот ознаменовал несчастное падение почти уж достроенного Кривцовым и Мышкиным собора![117] Это случилось прямо на глазах у великого князя, княгини Софьи и вдовствующей княгини Марьи, прогуливающихся по Красной площади и намеревавшихся осмотреть, как идут к завершению работы по строительству храма. Бедная Софья была снова беременна, на седьмом месяце. От испуга у неё начались преждевременные роды, в тот же день родилась девочка, прожившая недолго. Её поспешно крестили, назвав Еленой в честь матери равноапостольного византийского царя Константина. Слава Богу — не померла некрещёной! Однако вот и вторая попытка Софьи родить оказалась бесплодной, а значит, и отношение к «дутой фрягине» со стороны свекрови ещё более ухудшилось. Пошли слухи, что у Софьи где-то в великокняжеском дворце есть тайная латинская церковь, в которой она молится по римскому обряду. Мало того, у неё есть и другая потайная клеть, в которой она совершает дьявольские колдовские таинства, ибо она ведьма и потому только убежала из Рима, что там её уже хотели сжечь на костре. Разумеется, и великий трус, во время которого рухнул недостроенный храм, приписывали чарам «Софри». У неё появилось очередное прозвище, причём, в отличие от предыдущих, весьма мрачное, — «морейская ведьма».

Впрочем, княгиня Марья почти не сомневалась в том, что всё это — досужие сплетни. Софью ни в чём нельзя было доселе упрекнуть, кроме того, что она дважды не выносила дитя. Она была нежной супругой, добропорядочной христианкой, уже не так криво произносила русские слова и довольно широко освоила круг русской речи. Митрополит Геронтий тайком от великого князя провёл расследование причин разрушения собора, но никаких свидетельств против великой княгини Софьи Фоминичны не отыскал. Узнав о его дознаниях, Марья Ярославна от чистого сердца вымолвила: «Ну и дурак!»

Отказавшись от дальнейших услуг Кривцова и Мышкина, государь отпустил их с Богом, а своему послу Семёну Толбузину, выехавшему тем же летом в Венецию, повелел отыскать там толкового зодчего, и все сказали: «О!» Вот, оказывается, зачем понадобилось морейской ведьме губить недостроенный храм! Дабы впредь не доверять зижителям русским, а искать зодчих на стороне, в латинах, да ещё, поди, из тех, которые когда-то были у неё любовниками. Иначе отчего она никак правильно родить не может — много любовников там имела, нагулялась, вот теперь чрево её и не плодоносит!

Тем временем беды, казалось, навсегда покинули Русь. Третий год Иван не платил дань Орде и сам до сих пор ни разу в Орде не появлялся, что тоже было злостным нарушением давно установленных правил, ибо доселе Русь считалась частью улуса Джучи. Ахмат понимал, что покамест не имеет сил карать Ивана за строптивость, и мирился. Никифор Басенков, сын знаменитого воеводы, ездил в Орду с посольством, а вернулся в сопровождении Ахматова посла, Кара-Кучука, прибывшего с большой свитой и богатыми товарами — одних лошадей привёз на продажу до сорока тысяч. Как хорошо!

И с Казанью было замиренье, а с Крымом и вовсе — дружба. Тамошний хан Менгли-Гирей видел в Иване союзника и против Орды, и против Литвы, точно так же, как Иван — в Менгли-Гирее. Никита Васильевич Беклемишев, посол государя в Крыму, обеспечил полное взаимопонимание между двумя властителями — московским и крымским. Тоже зело хорошо!

Вот бы ещё и государыню другую на Москве, а то эта... И третий младенчик у деспинки не жилец оказался! Снова девочка. И на сей-то раз в срок, всё как положено, роды прошли удачно. Крестили её вновь 21 мая, в день равноапостольной царицы Елены, и нарекли Еленой. Помнится, Марья тогда во время крестин подумала: «Никак, Ваня до сих пор про Алёнку Кошкину помнит? Четвёртый год, почитай, как она монахиня, из Москвы в далёкую калязинскую обитель перебралась... Неспроста его тянет девок своих Алёнками нарекать, неспроста! Только лучше бы Марьями!» Померла вторая Алёнка ни с того ни с сего. Утром проснулись, а она мёртвенькая.

К тому времени на Москве второй уж месяц обретался фрязин Аристотель, привезённый послом Толбузиным из Венеции строить новый Успенский собор. И пошёл тут слух, что сей Аристотель — бывший Софьин полюбовник и она, ведьма морейская, нарочно дитя своё погубила, чтобы не заботиться о нём, а всё своё время уделять Аристотелю. Марья стала следить за приезжим строителем и черноутицей в надежде как-нибудь их застукать, но Аристотель все свои помыслы устремлял к осуществлению мечты государя о новом соборе, а Софья проводила время в непрестанных молитвах, чтении книг и садоводстве. Если они и встречались, то редко и мельком. Кажется, прознав о сплетнях, великая княгиня даже нарочно старалась как можно меньше общаться с фрязином. Однако слухи всё ж ходили.