— Ещё бы не помнить! В действительности всё дело было в огромном и мощном колесе, старательно упрятанном.

— В тот день я впервые почувствовала себя несчастной.

— Несчастной?

— Да.

— Отчего же?

— За моей спиной стояла молоденькая матрона, лет восемнадцати, никак не больше, и она вдруг сказала: «Как хорошо! У меня двое сыновей! И я так счастлива!» Она промолвила эти слова просто так, потому что была счастлива. А я впервые осознала себя пустой и никчёмной дурой, дожившей аж до двадцати четырёх лет и до сих пор не имеющей детей. Мне сделалось стыдно и горько за те излишества, коим я предавалась все семь лет своей развесёлой жизни в Италии. И мне захотелось поскорее приехать к моему жениху и стать ему хорошей женой.

— Я так горевал, что не могу следовать за вами и дальше, — сказал Аристотель. — Меня ждал большой заказ, и, проводив ваш поезд до альпийских предгорий, я повернул назад, уверенный, что уже никогда в жизни мне не суждено вас увидеть. Московия казалась мне страною Гога и Магога, в которую мне никогда не попасть. Но, к счастью, судьба распорядилась иначе.

— Альпы до сих пор мерещатся мне, — мечтательно промолвила княгиня. — Какая же это громадина! А как красив перевал Пьяно делла Фугацца! Потом мы спустились к Роверетто, проехали Инсбрук, Аугсбург и этот город, который русичи называют Нурбех...

— Нюрнберг, — подсказал Аристотель.

— Да, Нюрнберг. Язык сломаешь, пока выговоришь. Не люблю немецкие слова.

— Слышу родную речь и не могу не присоединиться к вам, чтобы поболтать на языке Петрарки, — раздался нахальный голос Ивана Вольпы, незаметно подкравшегося к Софье слева.

— А, вот и он! — усмехнулась княгиня пренебрежительно, но без неприязни. — А я как раз собиралась рассказать сеньору Фиораванти про ваше враньё в Нюр... Нурбехе. Помните, как во время бала в тамошней ратуше вы так перепились, что принялись нести полную околесицу? Якобы в Московии все молятся адским дырам и камням, которые из тех дыр выскакивают и которые обладают чудодейственной силой, и что, мол, папский легат Бонумбре едет в качестве миссионера — проповедовать христианство языческому князю Ивану Московскому.

— А, так перед нами один из живых источников распространения небылиц о Московии, — хмуря брови, произнёс Аристотель. — То-то, когда я через два с половиной года после вас ехал по тому же пути, мне в Нюрнберге рассказывали о московитах, что они живут в подземных пещерах, не имеющих дна, имеют по три руки и три ноги и питаются человечиной.

— Всему виной наш дорогой друг делла Вольпе, — сказала Софья. — А зато какие в Нурбехе наездники! Они затеяли ради меня целое конное представление, и мне пришлось подарить им семь своих колец с драгоценными камнями.

— Гораздо больше, — вставил Вольпа.

— Опять врёте! — воскликнула Софья Фоминична. — Ну какой же врун! А как он врал папе, что на Москве полностью признали Флорентийскую унию и целиком признают папскую власть.

— Иначе бы папа не отпустил вас к вашему нынешнему супругу, — обиженно отозвался Вольпа.

— А про кольца? Якобы московиты не носят обручальных колец!

— Это недочёт. Я и впрямь забыл привезти кольца. И опять же — не соври я тогда, всё могло сорваться.

— А зачем врали Ивану, что Тревизан ваш племянник? — спросила княгиня. — За это и поплатились опалой. Вот погодите, приедет Иван Васильевич, увидит, что вы не сидите в Коломне, задаст вам трёпку!

— Сколько ж можно сидеть в Коломне? Скучно! Замолвите за меня словечко великому князю! — взмолился Вольпа.

— Ладно уж, замолвлю, — пообещала Софья.

Пройдя между зданием казны и Благовещенским собором, который давно уж подошла очередь следом за Успенским возводить заново, государыня Софья Фоминична со своими собеседниками приблизилась к боковому крыльцу великокняжеского дворца и с благосклонной улыбкой пригласила всех сопровождающих её отобедать вместе с нею после того, как она покормит младшенького княжича Георгия. Юрия, как произносили это имя русичи.

Отправившись в детскую повалушу, она осенила крестным знамением и расцеловала старшенького своего сыночка, Васеньку, которому четыре дня назад исполнилось полтора годика, и взяла у нянюшки шестимесячного Юру. Этому малышу повезло больше, нежели его старшему братцу. Когда Васе исполнилось два месяца, у Софьи кончилось молоко, и его докармливали кормилицы. Теперь же княгиня не могла нарадоваться на саму себя — груди её ежедневно наливались молоком точно так же, как в первые месяцы кормления. И то ли ей казалось, то ли и впрямь было так, но Юра вроде бы развивался быстрее Васи. Он уже вовсю вставал на ножки в своей кроватке и лопотал какие-то словечки — «апап», «ака», «туты-ты». И такой улыбчивый! Такой шалун! В последнее время придумал игру — не сразу брать грудь, а подолгу уворачиваться от неё и при этом задорно хохотать. Вот и теперь, лишь наигравшись так, вдруг цепко ухватил губами сосок и стал с наслаждением пить, утонув всем личиком в большой и мягкой груди Софьи. Государыня вновь ощутила прилив счастья, и в ушах её прозвучал милый голос Ивана: «Хорошая».

И вновь воспоминания о том, как она впервые приехала на Москву, потекли в её голове. Ей вспомнилась ганзейская столица Любек, плаванье по морю, затем Ревель, строгий и чинный приём у рыцарей Тевтонского ордена, переезд в Юрьев[113], здесь — приём у рыцарей Ливонского ордена, на который прибыли и послы от великого князя Ивана Васильевича, они привезли для неё русские платья, дабы, въезжая на русскую землю, она не выглядела иностранкой. Кстати, они даже и для папского легата привезли русское облачение, но Бонумбре предпочёл остаться в своём пурпурном платье, митре и фиолетовых перчатках. Мало того, он был крайне раздражён тем, что Софья переоделась в русское. Ему почему-то казалось, что она обязана своим примером внушать московитам, как надобно одеваться. И потом, когда приехали в Псков, Бонумбре наотрез отказался кланяться русским иконам.

А Софья, наоборот, увидев храмы и иконы, напоминающие собой греческие, вдруг растаяла, вдруг разлюбила всё итальянское, латинское, западное. Она почувствовала себя так, будто после долгого скитания по чужим странам возвратилась к себе домой, на родину. В дороге от Пскова до Москвы она с удвоенной силой старалась овладеть русским языком, с небывалым любопытством расспрашивала всех, кого только можно, о русских обычаях, нравах, обрядах.

И когда они приехали в Снетогорский монастырь Рождества Богородицы, расположенный на живописном берегу реки Великой, она устроила ссору с легатом Бонумбре, сбила с него спесь, объявив, что если он и тут не станет поклоняться русским иконам, то может возвращаться назад в Рим. И легат, скрипя зубами, смирился, поклонился иконам, с таким видом, будто на них не христианские святые изображены были, а сатаны какие-нибудь.