Укрывшись глубоко в лесах Корниша, Сэлинджер пытался игнорировать шумиху, поднявшуюся вокруг его имени. Тщетно. В его коттедже стали появляться незнакомые люди. Значительную часть его почты составляли эссе и курсовые работы, посвященные его творчеству. В прессе то и дело возникали разного рода слухи и истории о нем самом. И это было всего лишь начало, малая толика того назойливого внимания, что будет сопровождать его на протяжении всей жизни.

Осенью 1962 года Сэлинджер получил интересное читательское письмо. Вернее, интересным стал ответ на него. Некто «мистер Стивенс», вероятно ученик колледжа, поведал писателю о своем отвращении к сугубо материальным ценностям, господствующим в мире взрослых. Он специализировался на восточной философии, и его возмущало, какое важное место в сознании людей, его окружающих, занимают «вещи» в ущерб «духу». Наверняка «мистер Стивенс» пребывал в эйфории, отправляя письмо в Корниш. Ведь если и существовал на свете человек, который бы его понимал, так это Дж. Д. Сэлинджер.

Двадцать первого октября Сэлинджер написал ответ «мистеру Стивенсу», как всегда, вежливый, но и необычно искренний. Поблагодарив Стивенса за письмо и в двух словах выразив одобрение его взглядам, Сэлинджер перешел к сути. Его, оказывается, более всего поразил в письме цвет машинописи. Лента в машинке «мистера Стивенса» стерлась. «Мне, — писал Сэлинджер, — вы прежде всего представляетесь молодым человеком, которому нужно сменить ленту в пишущей машинке. Исправьте это упущение, не придавая ему больше значения, чем следует, и продолжайте делать намеченные вами на день дела»'.

Некоторым ответ Сэлинджера может показаться отпиской, как, скорее всего, воспринял его сам «мистер Стивенс». Но в нем точно отражено созревавшее в душе Сэлинджера отношение к тому чрезмерному поклонению, которым его окружили. Сэлинджер не был ни гуру, ни Волшебником из Страны Оз. Не был он также ни бунтарем, ни пророком. Если его и возмущала духовная скудость общества, то ответственность он всегда возлагал на конкретных людей. И точно с тем же настроем и с той же суховатой иронией, какие звучат в ответе «мистеру Стивенсу», Сэлинджер написал ответ. «Симор: Введение». Если его поклонникам нужна икона для освящения их устремлений, пусть поищут где-то еще — например, в собственной жизни — и продолжают идти своим путем.

В повести «Симор: Введение» рассказ снова ведется от лица придуманного Сэлинджером для себя alter ego — Бадди Гласса, которому, как и самому писателю в момент ее написания, сорок лет. Повесть представляет собой попытку описать личность старшего брата Бадди — Симора, мудреца-богоискателя, оставшегося вечным моральным авторитетом для всех членов семьи Глассов, несмотря на самоубийство, совершенное им в марте 1948 года в отеле во Флориде. По ходу повествования Бадди испытывает ряд душевных и физических недомоганий, которыми оборачивается для него переоценка жизни и характера Симора. Эти нервные встряски то и дело грозят помешать осуществлению планов Бадди, и он без стеснения делится своими трудностями с читателем.

С самого начала Бадди предупреждает, что его рассказ будет длинным и неуклюжим, часто отвлекающимся на предметы, которые автор сочтет интересными. С помощью Бадди Сэлинджер пытается проложить новый след по нехоженой литературной территории. Посредством способа повествования, стиля и предмета он избавляет себя от необходимости придерживаться каких-либо литературных правил и избирает путь доселе неисследованный. Ни одно из ранее написанных им произведений не идет так явно вразрез с установкой «Нью-Йоркера» на «невидимость» автора, как «Симор», где открыто крушатся все авторские статуты, которым Сэлинджера учили. И тем не менее именно в силу такой структурной хаотичности философия Сэлинджера достигает предельной ясности.

Как литературное произведение «Симор» обладает какой-то загадочной текучестью. Его части то сливаются, то разливаются, то движутся навстречу друг другу, как разные течения одной реки. В то время как всю повесть можно разделить на несколько сюжетно обособленных фрагментов, в ней постоянно присутствуют идущие под поверхностью контрпотоки, придающие дополнительный смысл каждой отдельной теме, затрагиваемой Бадди. В результате любая попытка описать повесть «Симор: Введение» терпит неудачу, поскольку чаще всего именно невидимые глубинные течения несут читателя сквозь текст.

Повесть открывается двумя цитатами из Кафки и Кьеркегора, а также личным предисловием самого Бадди. Цитаты говорят об отношениях между автором и его произведениями. В них идет речь о любви между писателем и его персонажами, а также объясняется, как сила этой любви определяет направление, в котором движется авторское повествование. Затем Бадди обращается непосредственно к читателю, называя его «заядлым орнитологом» и укоряя за то, что он приписывает автору и его частной жизни фантастические свойства, совершенно им не присущие. Эта мысль связывает первый фрагмент повести со вторым, где Бадди обличает критиков и методы их анализа, а также поколение битников за их духовную слепоту. Между двумя смысловыми фрагментами не видно швов, искусно скрытых выражаемым Бадди неприятием интеллектуального (в ущерб духовному) разбора его творений: тех, кто пытается раскладывать его творения по полочкам, Бадди называет «глухарями высшего класса».

В третьем фрагменте Бадди делится своими соображениями относительно того, как следует выстраивать рассказ в виде биографического очерка. Это, пожалуй, наиболее личное место в повести. Она трактуется здесь не только как мимолетный взгляд на биографию Симора Гласса, но также и на биографию Бадди, а через него — самого Сэлинджера. Сюда привнесен элемент сарказма, ибо даже самые сонные «орнитологи» должны встрепенуться, когда Бадди перечисляет свои прошлые произведения, каждое из которых знакомо читателям Сэлинджера.

Четвертый фрагмент — это длинный анализ стихов Симора, на которые сильно повлияла китайская и японская поэзия. В этой части Сэлинджер высказывает свое убеждение, что поэзия — явление духовного плана, убеждение, которого он придерживался со времени «Опрокинутого леса». Он в очередной раз повторяет, что истинная поэзия появляется на свет как результат Божественного вдохновения. Таким образом, Сэлинджер ставит знак равенства между качеством поэзии и духовным совершенством, называя Симора не только истинным поэтом, но, возможно, и величайшим из поэтов. Таким образом он внушает читателю веру в святость Симора, помещая его в ряд самых страдающих богоискателей.

Симор Гласс не был образцом совершенства. В пятом фрагменте повести, где рассказывается об актерском прошлом Симора и их с Бадди семьи, Бадди раскрывает простые человеческие качества своего брата. В этом фрагменте есть ряд символических вставных эпизодов, включая рассказ о клоуне Зозо, об эстрадной паре «Галлахер и Гласс», а также воспоминания Бадди о том, как Симор катался на руле сверкающего никелированного велосипеда Джо Джексона. Последний эпизод — один из самых прекрасных и запоминающихся во всей повести, однако его смысла Сэлинджер так до конца и не проясняет.

Джексон, известный также как «Бродяга на велосипеде», был знаменитым клоуном, который ездил по всему свету, очаровывая публику своим трюком. Одетый в лохмотья, он садился на велосипед и, сопровождая все действо забавной мимикой, старался ехать на нем как можно медленнее, пока велосипед полностью под ним не разваливался. В 1942 году, сразу после завершения номера на сцене нью-йоркского театра «Рокси», у Джексона случился обширный инфаркт. Когда клоун лежал, умирая, до него все еще доносились звуки зрительских аплодисментов, и он напоследок произнес: «А они все еще хлопают». Его сын Джо Джексон-младший унаследовал номер после смерти отца, сохранив его во всех деталях. Если сложить годы выступлений отца и сына, то их никелированный велосипед услаждал публику в течение ста лет.