— Ты имеешь в виду, что ложных карающих необходимо убивать? А если они разовьются прежде своих созидающих и охраняющих двойников, как можно определить, кто настоящий, а кто фальшивый?

— Хороший вопрос — Кирен все еще следила за Золой. — Возможно, наши суровые испытания длились так долго из-за того, что мы уничтожали истинных вместе с ложными, если допустить, что за время существования нашего народа потенциальные карающие появлялись не раз. Даже если Норф такова, она будет всего лишь одним из них до тех пор, пока не появятся остальные два, а пока — равновесия нет по определению. Как и Геридон, она может пытаться балансировать, свершать действия сохранения и созидания, хотя я очень сомневаюсь в результатах. Это то, о чем ты подумала, Зола?

И вновь певица не дала прямого ответа:

— По легендам… истинный Карающий… может быть убит… только другим кенциром. Опаснее всего… для него или для нее… двое других из Тир-Ридана. Но другие проверки… тоже действуют. Я предлагаю… применить их.

— А если Норф окажется фальшивым? — спросила Бренвир.

Зола промолчала.

— Да хранят нас предки, — выдохнула Кирен. — Почему мы? Почему сейчас? — Ее рука дернулась и стала писать: «Потому что когда Гора Албан вернется домой, предмет обсуждения ускользнет из женских рук. А мужчинам нельзя доверять такие решения».

Зола кивнула:

— Кендары сказали бы… что это не их дело.

— А высокорожденные — то, что ты уже огласила раньше, матрона. Если Норф — Карающий, она — бунтарь. Лорды попытаются избавиться от нее ради собственной защиты. Во имя бога, в Кенцирате «некоторые вещи необходимо разрушить», хотя бы из мести; но можем ли мы довериться по крайней мере Торисену?

«Нет», — написала рука.

Кирен нахмурилась от такой страстной категоричности, дожидаясь объяснений. Вместо этого после долгой паузы она получила каракули, машинально нарисованные человеком, чье внимание витало где-то далеко. За зигзагами последовали три коротких слова, немедленно зачерканные. А затем — приказ, подчеркнутый жирной линией: «Держитесь подальше от его-ее-их дороги», и короткий знак окончания послания.

— Дивно! — воскликнула Кирен, позволив карандашу выпасть из пальцев. — И о чем это все?

— Как бы там ни было… все оставлено… на наше усмотрение. Мы теперь… сами по себе.

«А ведь певица, кажется, довольна», — подумала Кирен.

— Гм. Говоришь, надо решать. Полагаю, ты свое мнение составила уже давно. Ты хочешь испытать Норф и предполагаешь, что она не пройдет проверки, не так ли? Почему?

Зола помедлила:

— Эта особа… рождена скитаться… в тенях, — глухо сказала она наконец. — На ней… отпечаток Тьмы.

Бренвир ухмыльнулась:

— И это говоришь ты, мерлог.

Зола откинула капюшон. С ним упали и пряди желтых волос — немного их осталось на высохшей голове. Солнечный свет, погрузивший лицо в тень, выставил напоказ костяные заплатки — обнажившийся череп.

— Да. Я. Кто же… может знать лучше?

Матрона, дернувшись, отвернулась, обхватив покрепче сверток, словно защищая его.

— Какая гадость! — прохрипела она заплетающимся языком и, пошатываясь, вышла из комнаты.

Зола вернула капюшон на место.

— Она все еще вольна сама решить что-то относительно Норф, — заметила Кирен. — Ты не собьешь ни ее, ни меня.

— Ты выскажешься… наперекор мне?

Кирен снова ощутила, как давит на нее темнота. Ее детство закончилось, когда она осознала, что подобное зло может обрушиться на любого, даже на старого друга. Девушке не хотелось думать о Тенях, которые в конце концов неминуемо проглотят Золу. Только огромная физическая и духовная сила позволила певице продержаться так долго. Кирен отказывалась верить, что проникновение смерти уже необратимо.

— Не наперекор, — медленно ответила она. — Испытай ее, если должна. Я предпочла бы иметь дело с фактами, а не с теориями. Ты говоришь, что она шанир. Хорошо, я принимаю это. Остальное лишь гипотезы. Но даже у шанира Норф должна быть свобода выбора, а если ее запереть в курятник матрон… Мое решение — исследовать возможности. Что бы там ни утверждала тетушка Тришен, наверняка Торисен не станет возражать против разумной альтернативы.

Но когда она встала и разум уже заняли мысли о том, кто что должен ей в обмен на информацию, взгляд упал на блокнот и те три вымаранных слова, которые Матрона Ярана, несомненно, совершенно не намеревалась писать: «Разящий Родню обнажен».

Бренвир шагала по залам Горы Албан с Эрулан на руках. Она была очень расстроена, что огорчало ее еще больше.

С детства Брендан знала, что она берсерк и тот, кто проклинает, и гордилась, что научилась контролировать темные следы в себе. Лишь эта холодная гордыня, обязательства перед своим Домом и Эрулан позволили ей жить, примирившись со своими особенностями и не думая о том, что она сделала еще ребенком. После смерти Эрулан существование Бренвир стало мучительно гнетущим, но (благодаря тренировкам Адирайны и покладистости брата) она все еще держала себя в руках.

А потом в ее жизни вновь появилась Норф.

И теперь…

Бренвир верила в бога своего народа — а как она могла не верить? — но не как в активную силу ее мира, куда меньше, чем в себя. Как многие кенциры, в отсутствии доказательств обратного, она почти убедила себя, что древние пророчества всего-навсего сказки певцов, и с радостью думала о них только так, ведь в таком случае быть шаниром — это все равно что иметь склонность каждый день ронять тарелки или гулять по ночам по крышам домов — неудобно и потенциально опасно, но управляемо. Но «карающий» предполагает божественное вмешательство, копошащееся в тебе, использующее тебя… как, возможно, оно всегда и пыталось? А если эта выскочка Яран права? Всю жизнь Бренвир положила на то, чтобы контролировать силу, которая в конечном счете будет вертеть ею?

Более того, если слова Кирен верны, то и с норфской Джеймс происходит то же самое.

Бренвир сжала Эрулан покрепче. Она не желает ничего разделять с этой наглой девчонкой. Будь она проклята, уже одна мысль о ее существовании заставляет Бренвир вспыхивать. Почему, почему, почему какие-то Норфы живы, когда Эрулан мертва?

«Спокойней, спокойней, — почти слышала она голос Адирайны на давнишних уроках. — Помни, что потеря контроля означает смерть».

Да. Помнить. А разве она не убила двух из тех четырех людей, которых любила? Теперь она скорее воспользуется самоубийственным клинком с белой рукоятью, который всегда носит в сапоге после гибели Эрулан, чем проклянет Адирайну или своего брата. Возможно, все карающие должны быть истреблены, ложные и истинные. Если бы только у нее был нож той ночью, она по крайней мере могла бы использовать его против того желтоглазого наемника, черт побери дурацкий обычай, что женщины-высокорожденные не должны сражаться. Вряд ли это было бы менее действенно, чем проклятие, которое она выплюнула ему в лицо, — видимо, в тот раз ее «талант» дал осечку.