Его слова подействовали на меня, как предупредительный сигнал. Осторожно! Шутки кончились. Душно становится, трясина засасывает. Один неверный шаг, и окажешься по горло в болоте. Только бы не утонуть! — Может, лучше отступить? Может, свернуть с этой дороги?

«Свернуть?.. Отступить?.. Сейчас? — услышал я другой голос. — Когда ты так далеко зашел? Нет, не годится! Ты должен идти дальше. Должен! Поздно назад пятиться! Я поплыву по течению, как говаривал Гейст. Чрезмерная осторожность и осмотрительность — плохие советчики в таком деле. Благословенная неизвестность! Ей ты должен доверять, если хочешь чего-то добиться. Без греха не проживешь. А впрочем — какой грех! И какой там риск! Что я поддамся искушению сыграть нечестно или совершу какую-нибудь глупость? Это всегда может произойти, даже без усилий с моей стороны. Но для чего разум, как не для того, чтобы держать себя в руках? Поэтому прочь сомнения! Хватит раздумьям предаваться. Вперед!»

«Идти вперед» — значит отправляться на вернисаж Пикассо и там, может быть, встретить ее. Но до открытия вернисажа оставалась целая неделя с тремя уроками французского.

Я вел себя на них иначе, чем раньше. Перестал демонстративно читать «Победу» Конрада поочередно с «Воспоминаниями» Иоанны Шопенгауэр и делать вид, что выписываю цитаты; вообще отказался от манерной пассивности. Из обиженного, угрюмого наглеца я вдруг превратился в прилежного ученика: внимательного, собранного, активного, — можно сказать, просто образцового. Это превращение должно было усыпить ее бдительность и стать своеобразным посланием примерно следующего содержания:

«Да, я злился на вас за мою серенаду, оставленную вами без ответа, и за непонятное, жестокое пренебрежение, с каким вы относились ко мне последнее время, будто я перед вами в чем-то провинился… Короче говоря, за равнодушие и несправедливость. Но что делать. Это прошло. Любовь все прощает. Я снова такой же, как прежде, даже еще покорней».

Это было воспринято, о чудо, без сопротивления и даже как бы с облегчением. Когда я, наконец, сделал первый шаг к примирению, ответив, когда весь класс промолчал, на вопрос, связанный с plus-que-parfait, она выслушала мой ответ не с обычной, демонстративной неприязнью, чего я не исключал и даже ожидал, а наоборот — с благожелательным вниманием, будто последнее время между нами и не было холодной войны, полной напряжения и взаимных претензий, будто я все это время оставался прилежной Агнешкой Вонсик. А в дальнейшем она относилась ко мне уже обычно, нейтрально, то есть без враждебности, но и без симпатии. Хотя…

На третьем в течение этой недели уроке произошло чрезвычайное событие, просто неслыханное, и по двум причинам. Во время контрольной работы, целью которой было определить, умеем ли мы ставить глаголы в нужном времени в сложноподчиненных предложениях, — она, продиктовав нам письменное задание и медленно пройдя по рядам, чтобы проследить за ходом работы, — остановилась рядом с моей партой и, немного помедлив, вполголоса (чтобы не мешать другим) обратилась ко мне по-польски, что случалось крайне редко:

— Принеси мне из кабинета лекцию Concordance des temps[160]. Она лежит на письменном столе. Посередине.

Удивленный и растерянный, я, не веря своим ушам, встал и пошел к дверям.

— La clé[161], — услышал я за спиной остановивший меня голос и обернулся.

На двух пальцах протянутой в мою сторону правой руки она держала круглый алюминиевый «номерок», на котором висел ключ от английского замка директорского кабинета.

Когда я брал у нее ключ, мой взгляд невольно остановился на ее лице и встретился с ее взглядом, и, казалось, она только этого и ждала. Мадам смотрела мне в глаза внимательно, испытующе, загадочно. Я кивнул глуповато головой, будто подтвердил что-то или извинился, и быстро вышел из класса.

«Что случилось? Что это может быть? — лихорадочно размышлял я, скорым шагом минуя вымершие коридоры и сбегая по лестницам. — Ничего особенного? То есть только то, чем и может быть подобная услуга? Или, все же, здесь что-то другое? Какая-то игра? Ответ на примирение?» Я терялся в догадках. А тем временем уже оказался перед дверями кабинета.

Я уже не впервые переступал этот порог. Однако в последний раз мне довелось побывать в директорском кабинете очень давно, во всяком случае еще до назначения Мадам. С того времени в памяти остался смутный образ сверкающих политурой темных застекленных шкафов и стоящих в них или на них хрустальных ваз и спортивных кубков, а также богатого чайного или кофейного сервиза. Кроме того — массивный письменный стол с двумя телефонами и лампа на гибкой ножке и, наконец, огромная пальма, посаженная в деревянную кадку, похожую по форме на лохань.

На этот раз — как только я открыл дверь — перед моими глазами предстала совершенно другая картина, как в смысле устройства интерьера, так и выбора мебели. Не осталось даже следов пальмы, хрусталя и «блеска политуры», вместо этого — простота и, одновременно, изысканный вкус: удобная мебель в «национальном стиле» из натурального дерева золотистого оттенка; стол-бюро Т-образной формы; изящная настольная лампа с соломенным абажуром; пол, застеленный темно-зеленым ковром; того же цвета шторы, висящие по обе стороны окон; легкие стеллажи с книгами; наконец, у одной из стен что-то вроде дивана или скамьи, обтянутой обивочной тканью, примерно для трех человек, а перед ней — низкий столик, прикрытый льняной салфеткой, и два кресла с невысокой спинкой и деревянными подлокотниками.

Я взглянул на стеллажи. На полках стояли почти исключительно французские книги. На нижних — словари, большой Larousse, справочники и десятки пособий по французскому языку; на верхних — разнохарактерная литература, в том числе — много livres de poche. А на небольшой полке рядом с диваном лежали альбомы по искусству и иллюстрированные журналы, сверху же в резной деревянной оправе высокомерно сияли золотистыми корешками выстроившиеся в шеренгу книги издательства «Плеяды»: Аполлинер, Бодлер, Корнель, Мольер, Расин — почти вся классика в алфавитном порядке.

«Откуда у нее все это? — я не мог прийти в себя от удивления. — Покупает? Выписывает из Франции? Получает от Service Culturel? И почему она держит книги в школе? Зачем они ей здесь? Ведь не для преподавания же! Так зачем? Для бахвальства? Но перед кем? Перед той мифической комиссией, проверяющей квалификацию учителей французского языка?»

Тут я опомнился и направился к столу, чтобы забрать рукопись, за которой она меня послала. И тогда моим глазам открылось нечто такое, от чего у меня перехватило дыхание.

Сумочка. Ее сумочка. Висящая на стуле у стола. Открытая. Даже с легким наклоном в мою сторону.

Первой мыслью было немедленно заглянуть в нее.

«Посмотреть паспорт! Взглянуть на фото! — возбужденно перебирал я представившиеся возможности. — Запись „незамужняя“ или „свободная“ в рубрике „гражданское состояние“… Описание внешности… „Особые приметы“… Может, они у нее есть?.. И место рождения!.. Что там записано?.. „Франция“?.. Какой город?.. И далее: дата выдачи паспорта!.. И другие данные!.. Номер партийного билета?.. И так далее, далее и далее!»