Не достигая леденяще-отчетливой убежденности.

Ничто не может ее смягчить. Она подобна острию ножа.

Через четверть часа она доезжает до супермаркета “Виллис” в Густавсберге[82], сворачивает с шоссе и ставит машину на парковке для покупателей. Тут память чиста – в те времена здесь ничего не было. У нее кружится голова от сознания, что какие-то вещи могут так радикально меняться всего в паре сотен метров оттуда, где время не двигается с места. Где не двигалась с места ее жизнь.

Раньше здесь была роща, где, как утверждалось, встречались нехорошие дядьки и алкаши. Впрочем, от чужих она видела лишь добро. Настоящий вред ей могли причинять только самые близкие.

Лес был местом безопасным.

Она помнит поляну возле хутора. Ту, что так и не смогла потом снова отыскать. Сверкание солнца в листве, оттенки белого мха, уничтожавшего все жесткое и острое.

На заднем сиденье у нее лежит спортивная куртка, которая ей слишком велика. Она озирается, нацепляет куртку и запирает машину. Она заранее решила, что последний отрезок пройдет пешком.

Этот отрезок требует мобилизации.

Требует обдумывания, а обдумывание может породить прощение, но путь от Гулльмарсплан до Вермдё лишь укрепил решимость Софии Цеттерлунд, и она не намерена одумываться. Она отбрасывает любые мысли о примирении.

Он сделал свой выбор.

Теперь пришла ее очередь действовать.

Каждый камень мостовой обрамлен воспоминаниями, и все, что она видит, напоминает ей о жизни, от которой она сбежала.

София знает: то, что она собирается сделать, бесповоротно. Все должно решиться сейчас. Никакого потом не существует.

Она достигла точки, в которой начатое Им движение должно прекратиться. Альтернативы никогда не существовало.

Что посеешь, то и пожнешь, думает она.

Натянув капюшон, она направляется по Шергордсвэген в сторону Грисслинге и, проходя мимо пляжа, видит вытащенные на берег в преддверии зимы лодки.

Ей вспоминается, как она сама лежала в лодке в Дала-Флуда в то лето, когда познакомилась с Мартином.

Мимо проезжает автобус из города, ей видно, как он останавливается на остановке метрах в пятидесяти впереди нее. Она сворачивает налево, поднимается на горку и возле пиццерии снова берет влево.

Поскольку ей нужно остаться незамеченной, она быстро устремляется к подъездной дороге. Слышит, как ее преследует постукивание деревянных башмаков из детства, их звук эхом отдается между домами.

Она думает о том, как много раз бегала туда-сюда по этой улице в период, которому положено было быть беззаботным.

Ребенок, которым она когда-то была, стремится помешать ей выполнить задуманное. Не хочет исчезать.

Но ребенка необходимо стереть из памяти.

Родительский дом представляет собой трехэтажную виллу в стиле модерн. Сейчас он кажется меньше, чем прежде, но все так же угрожающе устремлен в небо. Дом смотрит на нее своими занавешенными окнами, а вдоль стекол ползут ухоженные цветы, словно бы мечтающие оттуда выбраться.

Возле виллы стоит белая “вольво” – они явно дома.

Слева от себя она видит рябину, посаженную родителями в день, когда она родилась. С последнего раза дерево подросло. В семилетием возрасте она пыталась его сжечь, но дерево гореть не пожелало.

Высокий забор, построенный отцом с целью максимально скрыть происходящее на участке от соседей, становится ей идеальной защитой, и она тихонько проскальзывает вдоль стены дома, поднимается на террасу и заглядывает в маленькое подвальное окошко.

Она оказалась права. Их привычки до смешного неизменны – каждую среду они непременно моются вечером в бане.

За окошком видна их одежда, аккуратно сложенная на скамейке. У нее вызывает тошноту мысль о запахе Его брюк, звуке расстегивающейся на ширинке молнии, приливах кислого пота, когда брюки падают на землю.

Она осторожно открывает входную дверь и заходит в прихожую. Ее сразу встречает удушающий аромат мяты. Здесь пахнет болезнью, думает она. Болезнью, которая въелась в стены. Немного поколебавшись, она снимает тенниски, чувствуя, как от нее воняет. От нее пахнет страхом и злостью.

Ее тапочки теперь опять стоят рядом с Его обувью.

На мгновение ее охватывает ощущение, будто все как прежде. Будто она только что вернулась после обычного школьного дня и по-прежнему принадлежит этой жизни.

Она стряхивает с себя это ощущение, пока оно не успело укорениться.

Я не имею с этим миром ничего общего, уговаривает она себя.

Мы свой выбор сделали.

Она прокрадывается в гостиную и осматривается. Все как обычно. Каждая вещь стоит там, где стояла всегда.

Большая комната обставлена с простотой, всегда казавшейся ей жалким убожеством, и она вспоминает, как избегала приводить домой друзей, потому что стыдилась.

На белых стенах висит несколько картин с фольклорными сюжетами, и среди них репродукция картины Карла Ларссона[83], которой они всегда почему-то невероятно гордились. Вот и теперь она висит тут, все такая же жалкая.

София насквозь видит всю их ложь и заблуждения.

Столовый гарнитур Он за большие деньги купил на аукционе в Бударна. Мебель нуждалась в глобальной реставрации, и обойщик из Фалуна заменил протертую обивочную ткань дивана на материал, почти идентичный оригиналу. Внешне все выглядело идеально, но теперь время наложило свой отпечаток и на новую ткань.

От жизни, прошедшей в застое, исходит слабый запах разложения.

На столе стоят керосиновая лампа и хрустальная сахарница. Она проводит по сахарнице пальцем, и его отпечаток остается на липкой пленке из смеси кухонного жира и пыли, похоже затянувшей все в доме.

В одном из углов стоит выкрашенная в красный цвет прялка, с которой она обычно играла, а на стене над прялкой висит несколько старых инструментов. Скрипка, мандолина и цитра.

Он ненавидит изменения и хочет, чтобы все было привычным. Терпеть не может, когда мама переставляет мебель.

Такое впечатление, будто Он в какое-то особое мгновение посчитал, что все идеально, а потом застыло и само время.

Он жил в иллюзии, что идеальное – это вечное состояние, не требующее поддержания.

Он не замечает упадка, думает она, поношенности, окружающей его жизнь, которая ей сейчас так отчетливо видна. Грязь.

Затхлые запахи.