Кажется, Макс с Шерифом тоже звонили домой. Но о чем говорили, я не слышал.

Шериф не расставался с Машкой. Он даже подарил ей красивое золотое колечко. Машка колечко надела, но и фенечки с запястий не сняла. Было весело смотреть на эту невозможную парочку. Мы подшучивали над ними, они не обижались.

Кончилось дело тем, что мы все вместе поселились в двухкомнатной квартире, которую нам сдала бабка с вокзальной площади. Забавно, что это жилье оказалась в двух шагах от Маринки; собака Найда была очень довольна. Ее обязанностью теперь было бегать от одного дома к другому и кормиться то там, то здесь.

Едва ли не каждый день мы ездили купаться. Пару раз заезжали в лагерь к Машкиным автостопщикам. А иногда просто гуляли по городу.

Здесь уже ничто не напоминало о давешнем пьяном воскресенье. Пикеты милиции и ОМОНа сняли, погромщики и хулиганы вновь превратились в добропорядочных бездельников. Только здание РОСТ-Банка стояло пустое и закопченное. Вернувшийся из незапланированного отпуска мэр Ларионов распорядился обнести его деревянным забором. Теперь бессовестные горожане писали на этом заборе обидные вещи про самого же Ларионова. А в остальном всё было тихо. Кажется, после всех необычайных и ужасных событий мирный городок Хворостов снова погрузился в долгую спячку.

Вот что удивительно: после того, как федералы увезли из города Ахмеда и Владика Черта, нас больше никто не беспокоил. Главари мафии держали язык за зубами, а может, просто не могли себе простить неудачи. Лишь однажды нас с Костиком задержали за отсутствие регистрации. Дежурный сержант (бледный, как после тяжелой болезни) поглядел на нас задумчиво, поиграл связкой ключей, поморщился, будто вспомнил что-то до крайности неприятное — и отпустил.

Шалимова-младшего мы больше не встречали. Как нам рассказали позднее, он пережил нервный срыв и долго лечился в Москве. В родной город он не вернулся. Стал ли он дизайнером у себя в Англии или попросту снюхался в московских ночных клубах, я так не узнал.

Только теперь я понял, как рискованно мы поступили, возместив Ларисе Васильевне утрату двух томов Медицинской Энциклопедии. Приняв деньги на вес, не считая, Маринкина мать взяла на своей станции отпуск на неопределенный срок, закатила роскошную отвальную и, расчувствовавшись, неоднократно поцеловала фельдшера Гачикяна. Мало того: она твердо решила в ближайшее время устроить личную жизнь, для чего предприняла ряд срочных мер. Дома она бывала всё реже.

По этой причине, а может, по какой другой Марина сегодня казалась печальной и как-то по-особенному трогательной. Она сидела на скамейке возле дома, а под скамейкой лежала рыжая собака.

Мы с Максом подсели к ней, а Костик пристроился с краю и начал чесать дворнягу за ухом.

— Ведь вы теперь уедете? — спросила Марина, глядя перед собой, куда-то вдаль, на железную дорогу.

Мы молчали.

— Вообще-то, у нас каникулы, — подал голос Костик.

— Слушай, Марин, а что если мы тебе присмотрим квартиру у нас? — вдруг предложил Макс. — Это хорошее вложение денег. А мы потом в гости к тебе ходить будем.

— А мать?

— А мать здесь останется, — мрачно сказал я. — С бабкой.

Марина посмотрела на меня и покачала головой.

— Бабка умерла сегодня утром. Матери дома нет. Вот одна Найда ко мне пришла.

Я увидел, что она беззвучно плачет.

— Да что же это такое творится, — воскликнул я и вскочил со скамейки, напугав собаку. А Макс… Макс обнял Марину за плечи и сказал ей на ухо несколько слов. И она уткнулась ему в плечо, уже не скрывая слез. Костик уселся рядом и тоже стал шептать ей что-то, пытаясь утешить. А я стоял и смотрел на нее. Все стоял и смотрел.

Документ6. Я несколько дней думал, продолжать ли мне дальше мою работу. Открывал нотбук и бездумно бродил по интернету. Зашел на официальный сайт города Хворостова — его, похоже, соорудили недавно. Почитал малограмотные новости («Губернатор края приехал в наш город, в канун юбилея»). На нескольких кадрах хроники несимпатичный человек с одутловатым лицом, как рак-отшельник, выползал из большого черного джипа на привокзальную площадь — прямиком в этот самый канун. Другая фотография на сайте называлась скромнее: «Восход на берегу залива». Я подождал, пока она откроется, и замер.

Неизвестный любитель запечатлел тот самый кусок береговой линии, который стал финишным отрезком моего личного путешествия. Вот они, поросшие кустами склоны, поросшее кустистыми облаками широкое небо, белесое море и маяк на косе. Когда-то мой отец сделал по этим камням свои первые самостоятельные шаги, а я — последние.

Я отложил нотбук и поставил ноги на пол. Попробовал встать, держась за прикроватный столик. С трудом прошелся по комнате, хватаясь то за спинку стула, то за кресло. Ноги ступали нехотя и как-то брезгливо. Так мог бы двигаться по ненавистной русской земле Петр Первый, счастливо вышедший из-под рук грузинского скульптора. Этого Петра я недавно видел на обложке российского журнала, купленного отцом в Праге, специально для меня. Вероятно, я должен был испытать гордость от заголовка: «Петр Не Последний».

Память меланхолично подсказала: Петр Второй помер, не пережив собственной свадьбы. Про третьего и вспоминать не хотелось.

Я добрался до окна и выглянул вниз. Сад был пустынен. На скамейке под окном лежал забытый кем-то журнал, тот самый, с Петром на обложке. Журнал было жалко. Но спуститься вниз в одиночку у меня ни разу еще не получалось.

Сидя на подоконнике, я думал: сколько еще будет продолжаться мое комфортное заточение? Мне предстояло закончить в одиночестве курс психологии местного университета — мои успехи озадачили меня самого. Доктор Лившиц, приехавший сюда вместе с нами сразу после первого российского дефолта, особенно настаивал на том, чтобы я продолжал вникать в эту популярную лженауку. «Подумай: психиатры лечат больных, а психологи — здоровых, — говаривал он. — И кого, ты думаешь, больше?» — «Даже и не знаю», — грустно отвечал я. «Нет, ты не понимаешь. Больше здоровых, а у здоровых больше денег. Иначе бы мы тут не сидели», — рассуждал Борис Аркадьевич. «Вот поэтому вы тут и сидите», — помню, сказал тогда я, а доктор обиженно умолк. «Вы сидите, я лежу», — добавил я с улыбкой, чтобы не огорчать его. В конце концов, дядя Боря лечил меня с детства. «Ты и лежи, — как ни в чем не бывало, продолжал он. — Лежи, лежи, может, умнее станешь. Хотя таких взрослых охломонов, как ты, учить вообще бесполезно». Я знал, так он пытается сделать мне приятное.

«Зато потом, как встанешь, будешь со мной работать. Будешь?» — спрашивал доктор — и, скажу вам честно, я всерьез рассматривал его предложение. Лившиц всерьез занялся в этой еврославянской стране психологическим консалтингом для сбежавшего туда нового русского бизнеса, да так развернулся, что никто и не догадывался его спросить: а от чего, собственно, психологи лечат здоровых?

И все же здесь было тоскливо и одиноко.

Вы, конечно, спросите: что стало с моими друзьями, и почему я не говорю о них ни слова? Не знаю. Поставив точку в предыдущем эпизоде, я совсем было распрощался с ними: наше путешествие привело нас на край обрыва, за который мне и сейчас грустно заглядывать.