Во-вторых, большинство несовременных стран характеризуются не только упрощающейся системой управления, но и примитивизацией экономики. Чем большая роль отдается государству и меньшее значение придается частному конкурентному бизнесу, тем чаще центральное место в народном хозяйстве занимают аграрный или сырьевой сектора. Высокоорганизованные сырьевые экономики, выстраивающие на этой основе новые сегменты экономики, были и остаются редкими исключениями — в большинстве же случаев экономика стремится к максимальному упрощению, как только общество лишается здоровой политической конкуренции. Именно поэтому страны, попытавшиеся было пойти по пути «социалистической индустриализации» после обретения независимости и установления однопартийных или персоналистских диктатур, очень быстро продемонстрировали неспособность создания современной саморазвивающейся экономики и деградировали до уровня производителей сырья. Советскому Союзу, чтобы в конечном итоге повторить тот же путь, потребовались намного более продолжительный срок и политическая катастрофа, но в итоге деиндустриализация настигла и Россию, постепенно превратив страну в «энергетическую сверхдержавку»[606] и доведя ее зависимость от импорта почти до абсолюта даже в тех отраслях, которые давно уже освоили ранее отстававшие, а сейчас интегрировавшиеся в глобальную экономику страны Восточной Азии. Пока, насколько можно судить, ни одна страна, прошедшая за последние полвека путь от попыток индустриализации до сырьевого государства, не смогла развернуть этот тренд вспять: неразвивающийся мир постепенно начинает убеждать самого себя в благах не-развития — последствия чего можно наблюдать уже на разных континентах. Учитывая, что большинство модернизирующихся стран достигают все бóльших успехов в промышленном развитии, а постиндустриальный мир стоит на пороге самой масштабной роботизации в истории, странам, утратившим свои позиции в глобальном разделении труда, практически ничего не остается, кроме как надеяться на относительно случайные колебания сырьевых цен и рост спроса на природные ресурсы в обществах «золотого миллиарда».

В-третьих, современная эпоха приносит еще одно новшество, практически неизвестное миру XIX и ХХ cтолетий, — массовую миграцию с мировой периферии в центр. Долгие десятилетия миграция была уделом народов, создававших наиболее совершенные средства передвижения и обретавших оригинальные технологии освоения пространства. Это дало европейской цивилизации (частью которой была и Россия) власть над миром через процессы вестернизации. Однако в последние полвека тренд изменился: развитый мир стал создавать такие богатства, что поиск его жителями иных мест приложения своих способностей стал контрпродуктивен. Эмиграция сократилась в десятки раз и стала процессом довольно экзотическим — в то время как в остальном, менее развитом мире она начала набирать небывалые темпы. Сегодня масштабный отток исторического населения не только указывает на существующие в стране проблемы, но и делает практически невозможным их преодоление, так как, с одной стороны, неудачливое общество покидают те, кто обладает наиболее высокой квалификацией и готов к риску и предпринимательству, и, с другой стороны, уезжают прежде всего те, кто недоволен политическим режимом и состоянием гражданских свобод и, следовательно, в иных условиях был бы заинтересован в реальной социальной модернизации. Наиболее масштабные потоки эмигрантов четко указывают на самые безнадежные с точки зрения развития регионы планеты; за последние десять лет самый большой отток граждан в пропорции к населению фиксируется в Ливии, Никарагуа, на Ямайке, Гаити и в Доминиканской Республике: потери во всех этих случаях составляют от 3,4 до 5,7 % первоначального числа жителей[607]. Россия на этом фоне выглядит вполне «достойно»: с момента краха авторитарной системы в конце 1980-х годов страну покинули более 2,6 млн человек, а число выходцев из России, постоянно проживающих в Европе и Северной Америке, превысило к середине 2010-х годов 5,2 млн[608]. Это тоже задает довольно понятный тренд, так как, постоянно подпитывая развитые страны своими талантами, периферийная страна не может адекватно развиваться. Несовременность России в данном случае подчеркивается тем, что она является сейчас единственной постимперской страной, из которой происходит массовый отток населения в другие центры европейской цивилизации и даже в отдельные районы ее бывшей периферии.

Три отмеченных тренда, рассмотренные в совокупности, порождают явление, которое я называю воронкой демодернизации. Все они взаимосвязаны и подталкивают друг друга. Ужесточение политических порядков и нарастание волюнтаризма подрывают основы предпринимательства и усиливают желание современных граждан покинуть страну. Оба эти тренда замедляют развитие конкурентного сектора экономики и переводят государство в «рентный» режим функционирования, который еще больше отдаляет его от народа. Наконец, нарастающая эмиграция консолидирует «молчаливое большинство», сокращает социальный капитал, минимизирует межличностное доверие и подрывает основы для воспроизводства ответственных элит. Попав в такую воронку, общество не может самостоятельно из нее выйти, становясь все менее современным. Единственный шанс на спасение дает максимально полное принятие глобализации и интеграция как в мировое экономическое пространство, так и в региональные политические объединения — но для этого необходима готовность политической элиты по сути отказаться от собственных власти и привилегий, что может случиться лишь в условиях катастрофического кризиса.

На заре XXI века демодернизация становится не менее распространенным процессом, чем модернизация. Мир, который долгое время казался движущимся в направлении относительного равенства, сегодня разделяется на отдельные фракции, как какое-нибудь сыпучее вещество в непрекращающем свою работу гигантском сепараторе. Современные страны становятся все современнее (в том числе используя ресурсы и граждан остального мира), а несовременные — все более архаичными (отторгая при этом тех, кто не согласен с архаизацией, и подчиняя свою деградирующую экономику нуждам индустриальных и постиндустриальных держав). Мы присутствуем при рождении своего рода «расколотой цивилизации» с ее стремительно формирующимися полюсами богатства и бедности, успехов и неудач[609]. В таких условиях закрепление страны в числе откровенно несовременных, осуществляемое в интересах узкого круга вполне глобализированной элиты, представляет собой пример масштабного национального предательства.

В свое время Л. Толстой писал, что «все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему»[610]. Это, видимо, можно отнести также к странам и народам. За крайне редкими исключениями, современные страны объединены приверженностью правам и свободам человека; готовы принимать практически любые социальные новации; признают успешность каждого гражданина условием и основой успеха всего общества; стремятся быть толерантными и максимально эффективно участвовать в процессах глобализации. В отличие от них несовременные общества каждое на свой лад обосновывает доминирование интересов «государства» над интересами общества и граждан; по идеологическим или религиозным основаниям утверждают примат традиционного над новаторским; изобретают самые разнообразные методы регулирования элементов общественной жизни и усиления контроля и надзора за своими подданными; наконец, стремятся под тем или иным предлогом «закрыть» свои экономики и максимально снизить хозяйственную «зависимость» от остального мира. На этом пути власти изобретают все более изощренные аргументы в пользу сделанного ими выбора, парализуя у своих сограждан ту способность к критической рефлексии, которая становится в мире XXI века самым важным качеством человека.