В-третьих, следует заметить, что Россия оказывается неспособной капитализировать свои политические «авансы» в подавляющем большинстве случаев, делая внешнюю политику своего рода destroyer of value не только для собственного внутреннего рынка, но и для зарубежных проектов. Примеров можно привести множество: достаточно вспомнить, например, активную помощь России Венесуэле (было выдано более $12,7 млрд кредитов и вложено в нефтяные проекты около $8 млрд[587]). На сегодняшний день месторождения, которые должны были выйти на добычу 600 тыс. бар. нефти в сутки, дают менее 100 тыс., а кредиты страна перестала обслуживать еще в ноябре 2017 года[588]. Россия продолжает оставаться чуть ли не единственным лояльным экономическим партнером страны, отношения с которой намерен разорвать даже Китай. Или Иран: Россия на протяжении многих лет выступала наиболее последовательным сторонником снятия с Тегерана международных санкций и неоднократно рисковала своей репутацией, защищая Иран на мировой арене. Сегодня наши страны выступают союзниками в Сирии, что серьезно подрывает международное реноме России. При этом после снятия санкций с Ирана российский экспорт в эту страну вырос — однако прирост в 2016 году составил всего $865 млн[589] (для сравнения — одна только сделка по покупке новых самолетов компанией Iran Air у корпорации Boeing оценивается в $16,6 млрд[590]); на долю России в прошлом году пришлось всего 3,0 % иранского импорта[591]). Неудачами окончились попытки России закрепиться на рынке Ливии, несмотря на то, что Москва в 2011 году не попыталась блокировать западную интервенцию в страну на фоне быстротекущей гражданской войны; ничем не может похвастать Россия и в Ираке, которому Кремль списал около $12 млрд в надежде на мифический «режим наибольшего благоприятствования» для российских нефтяных компаний. Примеры можно продолжать.

Фундаментальной причиной того, что российская внешняя политика «не дружит» с экономикой, я бы назвал главную ментальную особенность наших руководителей: в их сознании мир нарисован черно-белыми красками и вся глобальная политика якобы выстроена в win-lose парадигме: если кто-то выиграл, то другая сторона проиграла. Именно этот подход и лежит в основе «размена» реальных экономических ресурсов на иллюзорные политические преференции: Россия готова на определенные шаги, которые, по ее мнению, «оторвут» ту или иную страну от ориентации на США или Европу или помогут ей занимать «независимую» позицию по отношению к недружественным России странам. В Кремле, похоже, действительно считают, что сохранение режима Н. Мадуро сильно расстроит Вашингтон или что лишившийся российской подпитки А. Лукашенко завтра же приведет Белоруссию в ЕС и НАТО. Подобный подход катастрофически несовременен в условиях, когда большинство стран стремятся выстраивать отношения по принципу win-win: это хорошо видно даже на примере политики США, где Д. Трамп, в ходе избирательной кампании обещавший отгородиться стеной и пошлинами от Мексики и «поставить на место» Китай, довольно быстро осознал, что экономические выгоды нельзя приносить в жертву красивым политическим лозунгам и следует искать пути согласования интересов различных игроков. Россия экономически и политически выиграла бы, поддержав в свое время свержение С. Хусейна и договорившись с США и их союзниками о конвертации ее долга в качественные активы при новом правительстве; то же самое относится и к Венесуэле, где уже пора всматриваться в контуры нового постчавистского порядка; и даже к Украине, в которой еще в начале 2000-х можно было сыграть отличную «партию» с ЕС, сделав эту постсоветскую республику полем пробного взаимодействия России и Европейского союза. Однако все это пустые пожелания — Кремль не видит возможности более сложных экономических «игр» во внешней политике. Возможно, это обусловлено советской идеологической «закалкой»; возможно, в сырьевой стране сложно понять, что экономический результат может рождаться из интеллекта, а не из недр; возможно, есть и иные причины — но результат один, и он очевиден: российская внешняя политика не «производительна», а исключительно затратна.

Есть, вероятно, и иное обстоятельство: партнеры России всегда понимают, что Москва поддерживает их практически исключительно по политическим соображениям и в случае изменения конъюнктуры такая поддержка может неожиданно закончиться (как это бывало в случаях с Украиной, Турцией, рядом постсоветских республик и эпизодически даже с Белоруссией). В таких условиях экономическое взаимодействие, которое обычно выступает лучшим примером проявления «мягкой силы», рассматривается как «тихое закабаление» страны, и ее правительство постоянно стремится выстраивать альтернативы в своей экономической политике (как делают сегодня все без исключения постсоветские страны, серьезно опасающиеся российского политического и социокультурного влияния). Россия, как старый дрессировщик, пытается разговаривать со своими потенциальными партнерами как с волками, которых нужно превратить в домашних собак, — но волки пока не очень верят дрессировщику, постоянно срывающемуся с мяса на кнут, и по-прежнему «глядят в лес». «Мягкая сила», которую представляет современная экономика, очень плохо сочетается с истерическим и малопредсказуемым внешнеполитическим курсом — а так как внешняя политика в России выступает инструментом манипуляций с самыми низменными политическими инстинктами, средством повышения экономического благосостояния страны ей никогда не стать.

•••

Элементы несовременности российской внешней политики можно обсуждать и дальше, однако результаты ее выглядят очевидными. На протяжении последних двух столетий Россия трижды ввязывалась в то, что можно назвать холодной войной (хотя специалисты, посвятившие жизнь изучению данного феномена в узком смысле слова, могут с этим не согласиться).

В первой половине и в середине XIX века Российская империя, обеспечив себе позиции лидера в континентальной Европе, довольно скоро превратилась в самую реакционную силу в этой части мира. Начиная с 1820-х годов Россия стремилась любыми силами поддерживать status quo, несмотря на постепенно разворачивавшиеся в Европе процессы перемен. Подавив польское восстание в 1830–1831 годах и революционные выступления в Венгрии в 1848–1849 годах, имперское правительство окончательно отвернулось от Европы, замыкаясь в себе и укрепляя консервативный тренд, и Европа ответила ей взаимностью. К началу 1850-х годов противостояние было в разгаре, и столкновение, пусть и локальное, выглядело неизбежным. Первая Крымская война, талантливо спровоцированная требованиями предоставить России статус «протектора» христианского населения Османской империи и последовавшим захватом Молдавии и Валахии, стала высшей точкой этого исторического периода, ознаменовавшей поражение России в первой холодной войне. В результате империи пришлось пойти на радикальные реформы, чтобы оказаться способной снова сблизиться с Европой в конце XIX века, когда европейские страны стали важнейшими партнерами России в ее экономической модернизации, а сама страна вернулась в большую европейскую политическую игру.