Мы с Еленой тоже, не водя машину, научились на Петином примере путешествовать. Живем на колесах, и болеем, и лечимся тоже в пути. Вайль никогда не говорил о своих болезнях и не любил слушать про чужие; медицинская тема в его присутствии была практически табу. Как полу-в-шутку-полу-всерьез сказала наша парижская подруга Рада Аллой (с которой нас Петя познакомил), “хорошие люди не болеют”. Если бы.

Через месяц после нашей встречи, как раз, когда в его гостеприимный дом приехал питерский искусствовед, с Петром случился приступ; его увезли в больницу. Формально он дожил до шестидесятилетия, но так и не вышел из комы.

Из книги “Стихи про меня”: “Все близкие и дорогие мне люди так именно и помирали: отец, мать, Юрка Подниекс, Довлатов, Бродский. Не лучше же я их. Менее близкие и под машины попадали, и от рака умирали, но эти – непременно от инфаркта. Так что возникало ощущение чего-то вроде наследственности”.

Теперь его вечное место – Венеция, кладбище Сан-Микеле.

2019

“Свободу” глушили так зверски, что мы о ней больше слышали, чем ее слушали. Поэтому в нашей компании все выросли на Би-Би-Си, станции, которая брала свое исподволь. Считая самым важным даже не политику, а культуру, англичане служили нам факелом знаний и колодцем просвещения. И это не шутка. Я до сих пор говорю спасибо за радиоцикл “2000 человек, создавших ХХ век”, благодаря которому советский школьник впервые узнал, кто такие Оруэлл, Дали и Маркузе.

О просветительском и энциклопедическом характере свободного радио важно вспомнить, потому что, когда в конце 1970-х я с Вайлем оказался в Нью-Йорке, мы разработали по знакомому образцу собственный радиопроект. В сущности, мы хотели объединить два дела в одно: познать Америку и рассказать о процессе.

Новый Свет был для нас сладким вызовом, главная прелесть которого заключалась в том, что он категорически не походил на тот, в который мы ехали. Встретившись с тайной, мы решили раскрыть ее наскоком, делясь результатами с оставшимися дома. Прежде всего мы хотели изучить то, чего не знали. Например – свободную прессу. Встретившись с “Нью-Йорк таймс”, которую не всякая собака поднимет, не говоря уже – принесет, мы остолбенели от размаха и читали ее каждый день. Но таких было много. И мы, жадно путешествуя по стране, в каждом городе – независимо от его размеров – покупали местную прессу, изучая ее вплоть до объявлений “Пропал щенок” и “Продается катер”.

Пожалуй, это был первый урок демократии: Америка оказалась не одной, как мы привыкли говорить и думать, а разной, непохожей и бесконечной.

Мы сложили прочитанное в цикл передач, обещающих познакомить с историей лучших газет страны и объяснить, чем “Лос-Анджелес таймс” отличается от “Бостон глоб”, и принесли наш проект в штаб-квартиру нью-йоркской “Свободы”. Тогда она располагалась в роскошном доме по адресу: Бродвей, 1775, ставшему названием очень популярной передачи. Русская “Свобода” делила целый этаж с редакциями советских сателлитов, которые, собственно, трудились здесь для того, чтобы перестать ими быть. Но наших, естественно, было больше всего.

На радио нас поразила совершенно незнакомая смесь патриархального благочестия с бескомпромиссным антикоммунизмом. Вещание составляли заточенные на Россию новости, чтение вышедших на Западе русских книг и фельетоны про безобразия советской жизни. Последние мы условно разделили на две части: “Как торгуем, так воруем” и “Как воруем, так торгуем”.

Нас с Вайлем на “Свободе” встретили радушно, но не без тревоги: мы были свежими выходцами из одичавшей страны, где прощаясь говорят “пока”, собутыльников называют “мужиками” и не знают, как отмечать Пасху. Проект, перепечатанный аккуратистом Вайлем на специально купленной для этого пишущей машинке, обещали рассмотреть когда-нибудь или при удобном случае.

Прошло несколько лет, плотно занятых “Новым американцем” и первыми книгами, пока мы опять не оказались на Бродвее, 1775. На этот раз туда нас привел Довлатов.

“Радио будет таким, – объявил он, – каким мы его сделаем”.

Пугливо озираясь, мы вошли в кабинет Юрия Гендлера и вышли оттуда еще более озадаченными. Его первые и последние начальнические инструкции сводились к двум указаниям. “Во-первых, – сказал Юра, – по каплям выдавливайте из себя интеллигента вместе со всеми присущими ему мифами и комплексами. А во-вторых, ни при каких обстоятельствах не употребляйте слова «коммунизм» и «капитализм», вы же, надеюсь, не марксисты”.

В остальном Гендлер предоставил нам полную свободу, от чего мы растерялись еще больше. Успев накопить полку журнальных публикаций, ящик газетных вырезок и выпустить две книги, мы не очень понимали, чего от нас требует эфир, но твердо решили узнать.

Для начала, как это делали многие, опасавшиеся за судьбу живших в СССР друзей и близких, мы взяли псевдонимы. Петя назвался Андреем Двинским, я – Сергеем Снегиным. Вымышленные имена произвели на свет персонажей, которые заметно отличались друг от друга, хотя и не так, как Тарапунька от Штепселя. Двинский звучал солидно, Снегин – задористо. Вопреки очевидному, это не имело отношения к действительности, потому что обе партии мы сочиняли вместе. Роли диктовал голос. Мой, недовольно заметил звукорежиссер, звучал по-пионерски, что и понятно: я был самым молодым в редакции и чаще других бегал за выпивкой. Зато у Пети был прекрасный голос для радио: убедительный, в меру ироничный и всегда спокойный. Правда, у Вайля был маленький речевой дефект, о котором даже я, хотя мы проводили вместе большую часть суток, никогда не догадывался. Это выяснилось, когда мы беседовали о славно проведенных выходных в программе Ефимовой.

“На озере, – заливался Петя, – была водочная станция”.

“Америка! – восхитилась Марина. – Всюду рюмку нальют”. “Нет, нет! – рассердился Вайль. – Я сказал «водочная станция»”. “Я же так и поняла”, – растерялась Марина.

Тут-то и выяснилось, что Петя не выговаривает твердую “л”, из-за чего лодка у него звучала как водка. Впрочем, это ничему не помешало, потому что не так уж часто мы катались на лодках.

Но пора сказать, о чем мы писали. Фокус в том, что решительно обо всем. В этом, как мы сами для себя сформулировали чуть позже, заключался наш подход к делу: мы играли во фланеров, в любознательных зевак, которые с наслаждением гуляли по Америке. Все, что встречалось нам по пути, превращалось в увлекательную проблему, культурологический опыт и пристрастный диалог, который мы вели, старательно скрывая вполне серьезные выводы под флером легкомыслия. Радио стало для нас продолжением “Нового американца” – той стилистики, которую мы там выработали под мягким, но упорным давлением Довлатова. Это был третий штиль: язык дружеского общения, исключавший мат и официоз.

Темы диктовал текущий день. Он никогда не подводил, предлагая – в сотрудничестве с календарем – актуальный сюжет. Рождественские витрины или пикантные валентинки, рекордный снегопад или такая же жара, приключение в сабвее или взгляд с небоскреба, встреча с бродячим музыкантом или с карманником в автобусе, студенческая премьера “Ревизора”, мытье золота на калифорнийском прииске, рыбалка в Новой Англии. В этих и тысячах других пятиминутных диалогах мы стремились найти ключ к Америке. Это значило узнать про нее нечто такое, о чем мы не подозревали раньше, ибо создавали страну из прочитанного, а не испытанного. Нам помогала разительная общность вкусов – будь то путешествия, кулинария, живопись и, конечно, великая, но не занудная литература. Вдвоем мы видели намного больше, чем поодиночке, ибо каждый скрипт рождался из болтовни и на прогулке.