– Бруно, – прошептал Кало, глядя на него. Прикосновение детской руки успокоило его и придало сил в море отчаяния и боли.

– Мама, – пролепетал мальчик, – мама умерла.

– Да, Бруно. – Кало узнал его по фотографиям, которые видел в Палермо, впрочем, он в любом случае узнал бы его: у мальчика был приятный сицилийский акцент, а его детский голосок был точь-в-точь похож на голос Аннализы.

Бруно подвел его к гробу.

– Хочешь посмотреть на нее?

– Да, пожалуйста, – в эту минуту ему пришлось напрячь все силы, чтобы себя не выдать.

Бруно сделал знак двум служащим похоронного бюро, и они подняли крышку гроба. Аннализа покоилась на ложе белоснежного атласа. Ее обрядили в великолепное белое платье. Опытные руки что-то сделали с ее прекрасным лицом, чтобы и на смертном одре придать ей подобие улыбки, но добились лишь того, что она стала похожа на восковую куклу.

– Бедная моя любовь, – прошептал Кало. – Что это за страна, где пытаются обмануть даже смерть?

Жизнь не была к ней добра, но теперь их никто и никогда не сможет разлучить. Он сделал знак гробовщикам, чтобы они опустили крышку.

Кало обернулся к остальным и увидел Филипа. Лицо его было осунувшимся и напряженным. В нем ничего не осталось от крепкого и веселого американского парня с улыбкой победителя. Казалось, его фигуре недостает объема, голос стал тусклым и бесцветным.

Они пожали друг другу руки без дружеской теплоты, но и без злобы. Оба они, каждый по-своему, страстно любили Аннализу.

– Я отвезу ее домой, – сказал сицилиец.

– Таково было ее желание, – подтвердил Филип из уважения к ее последней воле.

– А мальчик? – отрицательный ответ стал бы для него болезненным ударом. – Мальчик может поехать с нами? – повторил он, опасаясь, что его просьба не будет услышана.

– Мальчик хочет поехать на Сицилию, – сообщил Филип, слегка поднимая брови.

Это была констатация факта, замечание общего порядка, а не разрешение уехать.

– И что же? – упорно не отставал великан.

– Он может поехать с вами. – Филип принял решение, которое далось нелегко, но делало ему честь.

– Барон Джузеппе Сайева будет вам очень признателен, – поблагодарил Кало.

Бруно взял Кало за руку и сказал:

– Идем. Отпевание окончено, – и повел его за собой к выходу из часовни.

* * *

На «ДС-8», арендованном бароном Монреале, чтобы привезти их домой, Кало и Бруно впервые остались наедине. В задней части самолета сиденья были убраны, чтобы освободить место для гроба.

Бруно спал рядом с Кало, не выпуская его громадной руки. Стоило великану шевельнуться, мальчик тут же просыпался в страхе утерять физический контакт, сообщавший ему успокоительное ощущение силы.

– Не так я представлял себе путешествие на Сицилию, – сказал он при одном из пробуждений. – Мама решила, что мы вернемся вместе, она и я.

– Она же с нами, – тихо проговорил Кало.

– Но она умерла. А рядом со мной – ты. – Бруно еще о многом хотел спросить, но ему не хватало смелости.

– Конечно, это не одно и то же. – Присутствие мальчика приносило Кало облегчение, но всей его веры было мало, чтобы оправдать или хоть попытаться спокойно принять поразившее их несчастье.

– Кало! – настал час неотложных вопросов.

– Да, Бруно, – о чем бы он сейчас ни спросил, надо было отвечать.

– Ты веришь в рай? – Мальчик не сводил с него любопытного и дерзкого взгляда.

– Я? – Кало опешил и пытался выиграть время.

– Да, ты. Ты веришь в рай?

За окном, как древние галеоны, проплывали облака.

Разговор прервало появление стюардессы, желавшей знать, не нуждаются ли в чем ее единственные в этом рейсе пассажиры.

– Может быть, мальчик голоден? – предположил Кало.

– Нет, мисс, спасибо, – ответил Бруно, – мне ничего не нужно.

– Смотри, какие большие облака, – сказал Кало, пытаясь отвлечь его внимание.

– Ты не ответил на мой вопрос. – Бруно упрямо стоял на своем.

– Какой вопрос?

– Про рай. Ты в него веришь?

– Конечно, верю, – он перевел дух и сунул в рот лакричный корешок.

– Значит, это правда! – восторженно воскликнул Бруно. Он считал, что этот человек, такой большой и сильный, не может ошибаться. – Кало?

– Да, Бруно.

– Мне так хорошо с тобой, – мальчик прильнул щекой к широкому плечу великана и снова заснул.

Кало не мог припомнить такой теплой погоды в начале ноября с далекого 1943 года, когда Аннализа вышла замуж за американца.

Плоды в апельсиновых рощах впитывали свет послеполуденного солнца, бросая золотые отблески на зеленую листву. Опьяняющий аромат свежих фруктов разливался в прозрачном воздухе, ветви ломились под тяжестью сочных апельсинов, ждущих сбора урожая.

Кало ехал с виллы Сан-Лоренцо, направляясь в Палермо, чтобы забрать Бруно: мальчик учился в последнем классе начальной школы. Он осторожно и неторопливо вел недавно купленный бароном темно-красный «Эм-Джи»[65]по дороге, петлявшей среди апельсиновых рощ. Новая игрушка доставляла Бруно неистовую радость, он запрыгивал в огромную машину, как акробат, не открывая дверцы: этот трюк он видел в кино. Потом он принимался упрашивать Кало как следует нажать на акселератор, ему нравилось ездить в открытой машине на большой скорости, когда ветер трепал его волосы. Кало неохотно соглашался.

Старый барон, суровый со всеми, был более снисходителен к Кало, но предупредил, что в осеннее время следует прекратить гонки на «Эм-Джи». Однако в этот ноябрьский день воздух был теплым, а солнце ослепительным.

– Еще только один разок, дон Пеппино, – попросил Кало. – Малышу это нравится. Погода хорошая.

Добродушно улыбаясь, старик покачал головой.

– Смотрите, не попадите в беду, – сказал он, намекая на тайный сговор между Кало и его внуком.

– Вы же меня хорошо знаете, – Кало был совершенно равнодушен к автомобилям и, если был один, никогда не превышал восьмидесяти километров в час, отступая от своих правил, только чтобы доставить удовольствие Бруно.

Проезжая вдоль апельсиновых рощ, он еще больше сбросил скорость в желании полюбоваться прекрасным зрелищем и понаблюдать за кипевшей вовсю работой по сбору урожая.

В тот день нечто необычное привлекло его внимание. Бригадир стоял на обочине дороги и был поглощен разговором с человеком, который показался Кало чем-то смутно знакомым. Он не мог припомнить, где и при каких обстоятельствах видел его раньше, сохранилось лишь общее впечатление, неприятное ощущение. В нем говорил инстинкт животного, чующего в воздухе запах опасности. Лицо и образ промелькнули со скоростью кинокадра. Сигнал тревоги умолк, осталось одно лишь досадное воспоминание.