Дзалумма слушала ее как завороженная, а я повернулась и пошла обратно к отцу. Мне не хотелось слышать, что Карл обыкновенный фигляр, по ошибке вторгшийся в Тоскану, и что только из-за его глупости погиб мой муж и свергнуто семейство Медичи.

Я не позволила себе думать о чем-то другом, кроме отца. Он да еще Дзалумма — это все, что у меня теперь осталось.

Честно признаюсь, я боялась, что отец умрет. Случались ночи, когда у него стучали зубы и его колотило так сильно, что я забиралась к нему в кровать и обхватывала руками, надеясь, что тепло моего тела успокоит его. Теперь я постоянно спала в его комнате, покинув собственную спальню.

Медленно, но он поправлялся, хотя большой и указательный пальцы на правой руке остались искалечены, а вместо ногтей образовались темные корки.

Дзалумма тенью ходила за мной. Я почти не замечала ее, а она только и делала, что сокрушалась: то я мало сплю, то я мало ем, то в ущерб своему здоровью выхаживаю больного. Ей единственной я рассказала о смерти Джулиано. Приоры держали народ в неведении, иначе город мог охватить очередной приступ безумия, и противники Медичи тогда вскрыли бы все могилы за городскими стенами.

В то время в нашем доме стояли на постое два французских солдата; это синьория настояла, чтобы все зажиточные семьи приняли к себе воинов Карла. Я больше не ездила на рынок, да и вообще не выходила в город, поэтому почти не видела французов. Мне лишь изредка попадались на глаза наши постояльцы, когда я выглядывала в окно или выходила из комнаты.

Иногда я видела их, если приходил с визитом мессер Франческо. В первые дни, когда город был охвачен беспорядками, а отец лежал прикованный к постели, он редко нас навещал. Но когда стало ясно, что отец пошел на поправку, мессер Франческо явился засвидетельствовать почтение. Признаюсь, во мне все кипело, когда отец, ослабленный болезнью, радушно приветствовал его. Но я напомнила себе, что отец улыбается человеку, спасшему ему жизнь. Кроме того, Франческо поддержал нас материально: ведь отцовскую лавку сожгли, тюки с тканями разворовали или побросали в пламя, наш дом разграбили. Вся мебель на первом этаже, почти вся одежда, занавеси, гобелены и постельное белье сгорели в огне. И только по распоряжению мессера Франческо нам на кухню доставили лучшие продукты, аптекарь привез мази и примочки, цирюльник приходил перевязывать отцу раны, а пиявки ему ставил личный врач нашего благодетеля. Все это мессер Франческо делал, даже не прося о свидании со мной наедине и вообще ни разу не упомянув о нашей с ним сделке. Он лишь однажды перекинулся со мной словом с глазу на глаз: когда я провожала его к дверям отцовской спальни, он, понизив голос, чтобы отец не мог услышать, произнес:

— Я передал Дзалумме деньги на покупку новой мебели и всего прочего, что потерял ваш отец во время бунта. Мне не хотелось показаться самонадеянным, поэтому я не посмел выбрать все сам, вы лучше знаете вкусы отца. — Он помолчал. — С прискорбием сообщаю, что граф Джованни Пико недавно скончался. Понимаю, это тяжелая новость для мессера Антонио. Возможно, будет лучше подождать, пока он поправится, а потом уже сообщить ему.

Я кивнула, а, взглянув ему в лицо, в светло-голубые глаза, увидела нечто очень похожее на любовь и желание доставить удовольствие. Но это были глаза не Джулиано, и разница заставила меня испытать горечь. Любое напоминание о Лоренцо, или Козимо, или о чем-то, пусть даже отдаленно относящемся к семейству Медичи, обжигало мне сердце.

Когда однажды Лоретта небрежно заметила, что король Карл потребовал вернуть к власти Пьеро де Медичи, я набросилась на нее как фурия и приказала немедленно выйти из комнаты. На следующий день, проведя бессонную ночь от услышанного, я извинилась перед девушкой и попросила рассказать, если ей известно, еще что-нибудь.

— Синьория и слышать об этом не захотела, — сообщила служанка. — Савонарола отправился к Карлу и заявил королю, что Бог его покарает, если он заставит Медичи вернуться.

Прошли две недели. Карл со своим войском совсем распоясался. Флорентийцы больше не относились к ним как к героям и начали испытывать раздражение, как от досаждающего неудобства.

Двадцать седьмого ноября, через восемнадцать дней после того, как я стала женой Джулиано, Савонарола вновь отправился к королю Карлу. На этот раз он сказал монарху, что Всевышний потребовал увести из Флоренции французскую армию, иначе король рискует испытать на себе божественный гнев. И Карл, глупый Карл, поверил ему.

На следующий день французы ушли.

Настал декабрь. Отец достаточно окреп, чтобы покинуть постель, хотя, узнав о смерти Джованни Пико, замкнулся и ходил мрачнее тучи. Даже визиты мессера Франческо, приходившего обсуждать приготовления к нашей свадьбе в июне, не могли его приободрить.

Теперь настал мой черед заболеть.

Поначалу я думала, что это от горя: сердечная боль так или иначе должна была сказаться. У меня начали опухать ноги, временами от малейшего физического усилия мне не хватало воздуха, хотелось лечь и не шевелиться. Часто ныла грудь. С каждым днем у меня нарастало отвращение к еде, в конце концов я вообще перестала появляться на кухне.

Однажды вечером, отказавшись от ужина, я поднялась к себе, легла на кровать и закуталась в меха, так как холод той зимой был особенно пронзительный. Дзалумма принесла мне наверх одно из моих любимых блюд: перепелку, поджаренную с луком и листьями шалфея. Для особого шику она добавила несколько теплых тушеных фиг.

Я села в кровати, и она протянула мне поднос. Я взглянула на маленькую птичку с хрустящей поджаристой корочкой и сочную внутри. От нее поднимался пар вместе с резким запахом шалфея… И я вскочила с кровати, почувствовав внезапный приступ сильнейшей тошноты, чего раньше со мной не случалось.

Дзалумма быстро отошла в сторону, но я не успела добежать до миски. Запах дыма и дров, горящих в камине, смешался с запахом жареной птицы; я рухнула на колени, и меня вывернуло. К счастью, в тот день я только выпила немного воды и съела кусок хлеба.

Пока я сидела на корточках у стены, закрыв глаза, задыхаясь и дрожа, рабыня быстро вынесла поднос из комнаты. Через мгновение она вернулась, вытерла пол и прижала к моему лбу мокрую тряпицу.

Когда я, в конце концов, открыла глаза и, отобрав у нее тряпку, вытерла себе лицо, Дзалумма решительно поинтересовалась:

— Когда у тебя в последний раз были месячные? — Я заморгала, ничего не понимая. Но она смотрела на меня очень серьезно и даже строго.

— Две недели… — начала я и, не договорив, разрыдалась.

— Тише, тише. — Она обняла меня рукой за плечи. — Тогда тебе нечего бояться. Ты просто слишком горевала, а тошнило тебя от голода…

— Позволь, я закончу. — Я с трудом говорила, запинаясь на каждом слове. — Две недели… до свадьбы.

— Вот как.

У меня слезы струились в три ручья, а Дзалумма что-то быстро подсчитывала в уме. Была середина декабря, а замуж за Джулиано я вышла девятого ноября.