Сей повсеместной, всемогущей и премудрой силы действие называется тайным законом, правлением или царством, по всему материалу разлитым бесконечно и безвременно, сиречь нельзя о ней спросить, когда она началась – она всегда была, или пока она будет – она всегда будет, или до какого места простирается – она всегда везде есть. «На что ты, – говорит Бог Моисею, – спрашиваешь об имени моем, если можешь сквозь материальный мрак прозреть то, что всегда везде было, будет и есть – вот мое имя и естество». Имя в естестве, а оно в имени; одно другого не разнится; то ж одно и другое – оба вечны. Кто веры оком чрез мрак меня видит, тот и имя мое знает, а кто ищет о моем знать имени, тот, конечно, не знает меня и мое имя – все то одно; имя мое и я – одно. Я тот, что есть. Я есмь сущий. Если кто знает Бога, чем не есть, именует его сердце почитателя, все то действительно и доброе имя. Нет ничего, что один знает ἄρτοϛ, а другой panus, только бы в разуме не порознились. Моисей и Исайя именуют его сущий. Им подражая, Павел говорил: «Вчера и днесь тот же вовеки, а богослов другое имя дает: Бог – любовь есть». Любовью называют то, что одинаково и несложное единство везде, всегда, во всем. Любовь и единство есть то же. Единство частей чуждое есть, посему разрешиться ему есть дело лишнее, а погибнуть – совсем постороннее. Иеремия зовет мечом, а Павел словом именует живым, но оба то ж разумеют. Сей меч всю тлень разит, и все, как риза, обветшают, а слова закона и царствия его не мимо идут.

Григорий. Долго ли вам спорить? Возвратимся к нашему разговору.

Ермолай. О чем разговор?

Яков. О том, в чем состоит счастие.

Григорий. Премилосерднейшая мать наша натура и отец всякой утехи всякому без выбору дыханию открыл путь к счастию.

Яков. Доволен ли ты сим мнением?

Афанасий. Теперь доволен.

Григорий. Но то беда, что не ищем знать, в чем оно точно имеет свое поселение. Хватаемся и беремся за то, как за твердое наше основание, что одним только хорошим прикрылось видом. Источником несчастия есть нам наше бессоветие; оно-то нас пленяет, представляя горькое сладким, а сладкое горьким. Но сего б не было, если бы мы сами с собою посоветовались. Порассудимся, друзья мои, и справимся, к доброму делу приниматься никогда не поздно. Поищем, в чем твердость наша. Подумаем, таковая дума есть та самая сладчайшая Богу молитва. Скажите мне, что такое для вас лучше всего? Если то сыщете, тогда и найдете и счастие точное; в то время до него и добраться можно.

Ермолай. Для меня кажется лучше все то, если быть во всем довольным.

Григорий. Скажи яснее!

Ермолай. На деньги, на землю, на здоровье, на людей и на все, что только ни есть на свете.

Яков. Чего ты засмеялся?

Афанасий. От радости, что случился дурачеству моему товарищ. Сей так же быть желает: горбатым, как верблюд; брюхатым, как кит; носатым, как крокодил; пригожим, как хорт; аппетитным, как кабан, и прочее.

Григорий. Богословские уста, а не богословское сердце. Хорошо ты говоришь о Боге, а желаешь нелепого. Не погневайся, друг мой, на мое чистосердечие. Представь себе бесчисленное число тех, которым никогда не видать изобилия: в образе больных и престарелых приведи на память всех нескладным телом рожденных. Неужель ты думаешь, что премилосердная и попечительная мать наша натура затворила им двери к счастию, сделавшись для них мачехою? Ах, пожалуй, не стесняй мне премудрого сего промысла в узкие пределы, не клевещи на всемогущее ее милосердие. Она для всякого дыхания добра, не для некоторых выборных из одного только человеческого рода; она рачительнейшим своим промыслом все то изготовила, без чего не может совершиться последнего червяка счастие, а если чего недостает, то, конечно, лишнего. Очей не имеет крот[137], но что ж ему? Птицы не знают корабельного строения – не надобно, а кому надобно – знает, лилия не знает фабрик, она и без них красна. Оставь же, друг мой, сие клеветливое на родную мать нашу прошение.

Ермолай. Я не клевещу и не подаю на нее челобитной.

Григорий. Ты клевещешь на ее милосердие.

Ермолай. Сохрани меня Бог, я на Бога не клевещу.

Григорий. Как не клевещешь? Сколько тысяч людей, лишенных того, чего ты желаешь?

Ермолай. Без числа, так что же?

Григорий. Удивительный человек! Так Бог, по твоему определению, есть не милосердный?

Ермолай. Для чего?

Григорий. Для того, что затворил им путь к сему, чего ты желаешь так, как надежного твари счастия.

Ермолай. Так до чего ж мы теперь договорились?

Григорий. До того, что или ты с твоим желанием глуп, или Господь не милосердный.

Ермолай. Не дай Бог сего говорить.

Григорий. Почему знаешь, что получение твоего желания тебя осчастливит? Справься, сколько тысяч людей оное погубило? До коих пороков не приводит здравие с изобилием? Целые республики через оное пропали. Как же ты изобилия желаешь, как счастия? Счастие несчастливыми не делает. Не видишь ли и теперь, сколь многих изобилие, как наводнение всемирного потопа, пожерло, а души их чрезмерными затеями, как мельничные камни, сами себя снедая, без зерна крутятся? Божие милосердие, конечно бы, осыпало тебя изобилием, если б оно было тебе надобное; а теперь выброси из души сие желание: оно совсем смердит родным мирским квасом…

Григорий. Да еще квасом прескверным, мирским, исполненным червей неусыпаемых, день и ночь умерщвляющих душу, и, как Соломон сказывает: вода глубока и чиста – совет в сердце мужа, так и я говорю, что квас прескверный, мирской – желание в сердце твоем. «Дал ты веселие в сердце моем», – Давид поет. А я скажу: «Взял ты смятение в сердце твоем».

Ермолай. Почему желание светское?

Григорий. Потому что общее.

Ермолай. Для чего же оно общее?

Григорий. Потому, что просмерделось и везде оно есть. Где ты мне сыщешь душу, не напоенную квасом сим? Кто не желает честей, сребра, волостей? Вот тебе источник ропота, жалоб, печалей, вражд, тяжеб, граблений, воровства, всех машин, крючков и хитростей. Из сего родника родятся измены, бунты, похищения, падения государств и всех несчастий бездна. «Господи, – говорит Петр святой в „Деяниях“, – пусть ничто скверное не войдет в уста мои». На нашем языке скверное, а на эллинском лежит ϰοινóν, то есть общее – все то одно: общее, мирское, скверное. Мирское мнение не есть то в сердце мужа чистая вода, но болото – ϰοινóν, coenum – свиньям и бесам водворение. Кто им на сердце столь глубоко напечатлел сей кривой путь к счастию? Конечно, отец тьмы.

Сию тайную мрачного царства славу друг от друга приемля, заблуждают от славы света Божиего, ведущего в истинное счастие, водимые засеянным мирских похотей духом, не вникнув в недра сладчайшей истины. А сие их заблуждение, сказать Иеремииными словами, написано на ногте адамантовом, на самом роге алтарей их. Откуда проистекают все речи и дело, так что сего началородного рукописания ни стереть, ни вырезать, ни разодрать невозможно, если не постарается сам о себе вседушно человек с Богом, в Павле глаголющим: «Не наша брань…»