Монах шел к одному ему известной цели, уверенно лавируя среди старых трех-, четырехэтажных зданий. Наконец они вышли на небольшую площадь, мощенную булыжником. На другой ее стороне стояла маленькая церквушка. Двери храма были открыты, и из них на улицу пробивался слабый желтоватый свет горевших в глубине свечей.

Миновав входные двери, монах с Дином прошли в молельню, где сидело не больше пяти десятков прихожан, внимательно слушавших проповедь священника, одетого в серый, скрывающий фигуру монашеский наряд. Они устроились на одной из задних пустующих скамеек, и Дин стал прислушиваться к словам, звучавшим с амвона. Акустика помещения была очень плохой, неразборчивое звучание стало действовать на десантника убаюкивающе. Он пару раз стряхивал с себя надвигающееся на него расслабление, пока незаметно для себя не провалился в сон.

Очнувшись, Дин почувствовал себя абсолютно отдохнувшим. Оглядевшись, увидел, что находится в маленькой комнате, где по стенам, на выступах стояло множество горящих свечей. Под ним было деревянное кресло, а напротив него в таком же кресле сидел священник, похожий на того, что читал проповедь.

— Я Домаго, — проговорил церковнослужитель приятным мягким голосом, пристально вглядываясь Дину в глаза. — Один из моих посвященных попросил меня помочь тебе. Скажи, что движет тобой? Чего ты добиваешься в этом мире? Что может принести тебе покой? Если ты хочешь, я могу дать тебе его.

— Покой мне не нужен, святой отец, и вы это прекрасно знаете. Я, как и вы, пытаюсь добиться в этом мире, в меру своих сил, немного справедливости. А движет мной чувство долга, необходимость борьбы за эту справедливость, но почему я должен за нее бороться — не знаю. Таким, наверно, родился.

— Какое тебе дело до других людей? До их пороков, до их мучений и смерти. Чем ты можешь помочь многодетной матери, сегодня не накормившей своих детей, живущей хотя бы в соседнем городе или на соседней улице? Зачем тебе знать и думать о них? Думай о себе, о своем благополучии. Путь, на который ты вновь хочешь стать, это дорога лишений, тяжелого труда. Он не будет даже заметен, не принесет благодарности, а может принести смерть.

— Мне кажется, святой отец, что с этого пути я и не сходил. Сейчас я просто прошу вернуть мое прошлое, и, каким бы оно ни было, я увижу освещенную им дорогу в будущее. Вы правы, если взять на себя ежеминутную боль миллиардов, не выдержит никакое сердце. Каждый живет в своем мире, ограниченный кругом его общения, интересов, обстановки. Я хочу и стремлюсь сделать так, чтобы мой мир стал немного лучше. Уверен, что есть миры Михаилов, Джонов, Жаков и что они в свою очередь так же, как и я, хотят сделать свои миры более добрыми и счастливыми. Мы сделаем, сколько сможем и успеем. А вы, святой отец, и вам подобные, вырастите новых Джонов и Михаилов. Если бы вы сами думали по-другому, то мир захлестнули бы хаос и тьма.

— Но способы, которыми ты перестраиваешь свой мир, согласись, порой слишком жестоки. Ты берешь на себя функции судьи и палача, подменяешь собой творца.

— Не будете же вы отрицать, святой отец, что каждый человек по-своему творец. В том числе и творец своего счастья. Я пытаюсь тоже творить, может быть, не столько для себя, сколько для других. Вы говорите, что мои методы жестоки. Судья и палач. Но те и другие работают и не мучаются угрызениями совести, когда невиновные идут на рудники или электрический стул. Вы ответите, что они будут наказаны. Я тоже согласен нести наказание, но не раскаюсь в том, что сделал. Нельзя мольбой смягчить палача, как нельзя добрым словом остановить войну. На каждую болезнь есть только свой способ лечения. Боюсь, что и вы, святой отец, грешны, и не всегда ваша проповедь говорит о смирении. А как же тот нищий, бросившийся под машину, чтобы дать возможность мне появиться у вас? Или я ошибаюсь?

Домаго ничего не ответил на последнее заявление десантника, только его губы тронула легкая улыбка.

— Не останавливай идущего, — произнес он.

Очертания его фигуры вдруг начали расплываться в глазах Альбрайта, свет в комнате начал тускнеть. Десантник усилием воли попытался сфокусировать взгляд, но его уже окружала тьма, а тело летело в бездонную пропасть, при этом он не ощущал страха. Его всего переполняло чувство радости и восторга.

Очнулся Альбрайт в запущенном сквере сидящим на жесткой скамье. Рядом с закрытыми глазами и в надвинутом на голову капюшоне сидел монах в знакомой серой куртке. Не подавая вида, что очнулся, Дин снова закрыл глаза и с радостью окунулся в воспоминания. Беззаботное детство, смех на лужайке и нежные материнские руки сменялись в его видениях жесткими приказами сержантов и дымящимися развалинами городов. Это было его прошлое, счастливое и жестокое, несправедливое и доброе, но его. Он вспомнил Любу, и душу заполнила волна нежности. Теперь он знал, что, как и почему должен делать. Он был в пути. Не надо останавливать идущего.

— Ну и куда мы теперь? — прозвучал негромкий голос сидящего рядом монаха.

— Не торопи идущего, — переиначил фразу Домаго Дин и, несколько секунд помолчав, добавил: — Думаю, нам надо навестить Бориса-мусорщика и найти челнок, на котором ты улетел с корабля, когда спасал наши шкуры. Думаю, капитан Куница не будет против, если мы его об этом попросим. Да, кстати, скажи, сколько я пробыл у Домаги?

— Ты был у него ровно сутки.

— А мне показалось, что мы говорили всего несколько минут. Как я могу отблагодарить его?

— Добрые дела не требуют благодарности. Домаго сам просил передать тебе спасибо за то, что ты есть. Он так и сказал: я спокоен за его мир.

— А как же ты? Посланник должен остаться?

— Я это ты. Домаго знает об этом. Посланник не бывает бывшим. Он послан творить добро, а оно в любом мире одно.

— Тогда по машинам, — радостно произнес Альбрайт, обнимая щуплую фигуру ден Сарона за плечи. — Командуй, как тут добраться в космопорт.

— Пойдем, наш ждет транспорт.

Они вышли из сквера и пошли по разбитому тротуару старой тихой улицы. Вскоре по дороге их догнал огромный грязный мусоровоз.

— Транспорт подан, — сообщил монах, кивая на медленно двигающуюся рядом машину.

Прекрасное настроение Дина сегодня не могла испортить даже поездка в чреве вонючего мусоровоза, но он, скорчив презрительную гримасу, заявил:

— Чтобы я ехал на этой вонючей куче? Что, у вас там не нашлось более приличной машины?

— Я сказал Домаге, что мы едем к мусорщику, вот он и выделил соответствующую. В следующий раз, когда поедем на ассамблею Федерального собрания, будет другая, — проговорил ден Сарон, быстро взбегая по лесенке на крышу бункера.

Альбрайту ничего не оставалось делать, как либо дожидаться, когда его пригласят на ассамблею, либо последовать примеру монаха, что он и не замедлил сделать.

На территорию посадочного поля космопорта они попали без приключений и таможенного досмотра. До челнока «Мглы» пришлось проехаться под грудой пассажирского багажа, после того как монах перекинулся двумя фразами с грузчиками сортировочного зала.