— Что она делает? — спросил Павлин, и поймал себя на том, что перешел на шепот.

— Размышляет, — сказала его спутница и закрыла дверь. — Когда мы не заняты исполнением своих священных обязанностей, мы размышляем о тайнах бытия. А теперь прошу вот сюда — это наша трапезная.

Еще одна голая комната, если не считать длинного резного стола. Перед тарелкой с хлебом грубого помола и фигами сидела еще одна весталка и принимала пищу — неторопливо, без жадности. Она подняла на гостей невозмутимый взгляд, а затем отвернулась.

— Классная комната, — продолжила тем временем свою экскурсию его провожатая, и Павлин заглянул внутрь. За дверью две девочки с обритыми головами прилежно склонились над свитками. На них были белые платья и грубые сандалии — миниатюрная копия нарядов старших женщин.

— Почему их обрили? — Павлин заметил, как девочки о чем-то совещались, склонившись над восковой табличкой. Без волос, с их свежими, юными лицами они казались не девушками и не юношами, а чем-то средним, что не имело отношение к человеческому роду. Впрочем, их уже отличала плавность движений и бесстрастный взгляд, свойственные взрослым жрицам.

— Чтобы стать весталками, они расстались с волосами — точно так же, как и с другими соблазнами внешнего мира. И когда они станут жрицами, им будет позволено вновь отрастить волосы.

«Интересно, какого цвета волосы у моей спутницы?» — задался мысленным вопросом Павлин, глядя на ее невидимую под покрывалом голову.

— Они такие юные.

— Они приходят в храм в возрасте от шести до десяти лет и проводят в нем десять лет, готовясь стать жрицами, — с этими словами его спутница захлопнула дверь и направилась дальше по коридору. — Затем они десять лет должны отдать послушанию. После чего еще десять лет будут учить свою юную смену.

— А чем состоят ваши обязанности?

— Мы готовим муку для всех жертвоприношений в городе. Мы приносим воду из священного источника в роще при нашем храме. И, прежде всего, мы поддерживаем священный огонь — в некотором роде это очаг самого Рима, — с улыбкой пояснила жрица, когда они, обойдя храм, вновь вышли в атрий с двойной шеренгой мраморных статуй. — Есть и другие обязанности, но, боюсь, я не имею права тебе о них рассказывать.

— Что ж, пусть будет так, — ответил Павлин, рассматривая на ходу вереницу статуй, изображавших, как он понял, прежних весталок. Юные и старые, высокие и низкие, полные и худые, застыв в своих мраморных формах, они все почему-то показались ему одинаковыми. Все как одна взирали мраморными глазами на атрий, взирали тем же самым отрешенным взглядом, что застыл и в глазах живых, тех, что изо дня в день выполнял в этих мраморных стенах свои священные обязанности. И если бы вдруг его провожатая вскарабкалась на пьедестал и застыла там в своих белых одеждах, он бы никогда не отличил ее от давно ушедших из жизни весталок.

— Ты хотел бы заглянуть в храм? — поинтересовалась она.

— Да.

Простое круглое помещение, вот и все. Часть отгорожена занавесом — здесь хранились завещания и другие важные документы, в том числе, насколько было известно Павлину, и завещание императора. Но никаких мозаик, никаких украшений. Никаких пятен крови после жертвоприношений. Лишь только простой алтарь в центре комнаты и пылающий в бронзовой чаше огонь.

— Огонь Весты, — услышал он рядом с собой голос своей спутницы, который негромким эхом отразился от голых стен. — Вечный огонь. Если он погаснет, нас всех обвинят в неисполнении священного долга.

С этими словами она подошла к алтарю и плавными движениями воздала огню почести. Павлин не проронил ни слова, застыв, как вкопанный. Интересно, скольким мужчинам посчастливилось проникнуть в святая святых этого молчаливого женского храма?

«Мы им не нужны, — подумал он. — Они сотворили свой собственный мир, где нам нет места. Прекрасный мир».

— Ну как? Ты увидел все, что хотел увидеть? — спросила жрица, поднимая на него взгляд.

— Все.

Его преторианцы вышли на улицу, однако Павлин поймал себя на том, что не торопится уходить. И, похоже, его спутница тоже не собиралась его торопить и продолжала стоять перед ним, сцепив на талии руки. Ресницы у нее были светлыми — возможно, волосы под покрывалом тоже.

— Вы счастливы, — неожиданно произнес он. — Ведь так?

— Да, мы счастливы. А ты?

— Я? Ну конечно, счастлив.

— Разумеется. Ты намерен возвращаться сюда, префект?

Павлин задумался. Он уже давно забыл о том, что собирался делать заметки, однако увиденное ярко запечатлелось в его сознании — нет, в этих безмолвных стенах не было ни малейших следов порока, ни малейших признаков нарушения обета. Ему было дозволено войти в обитель непорочности.

— Да, — сказал он. — Я еще вернусь.

На ее лице он не заметил и следа удивления.

— Что ж, тогда до новой встречи, префект.

— Павлин Вибий Август Норбан.

— А я весталка Юстина, — прозвучало в ответ.

— Я вернусь. В следующий раз без моей стражи.

— Я всегда здесь.

Это лето Павлин провел в седле, постоянно переезжая от одной преторианской казармы к другой, чтобы проверить, как идет обучение. Либо доставлял в город императорские депеши. Либо навещал Тиволи, где проводил долгие вечера у домашнего очага на вилле Юпитера. Эти тихие вечера на вилле шли императору на пользу. По крайней мере, так казалось Павлину. Домициан выглядел гораздо более счастливым, спокойным, проводил долгие часы, нежась на роскошных ложах, и даже частенько улыбался. Не иначе как благотворное влияние Теи. В Тиволи она постоянно была рядом с ним.

— Какая прекрасная женщина, — как раз с воодушевлением заметил Павлин, когда она уже ушла спать.

— Верно, — отозвался Домициан, глядя отрешенным взглядом на пылающие светильники. — Она рабыня, я же не люблю рабов. Еврейка, я же не люблю евреев. Она полна тайн и секретов, я же не люблю секреты. И все-таки, согласись, в ней что-то есть…

Павлин улыбнулся себе под нос. Брошенная императором фраза прозвучала резко, но вместе с тем с теплотой.

— Я рад, что у него есть ты, — сказал он ей на следующее утро, после того как император исчез в таблинуме, где его ждали горы документов. — Ты благотворно на него влияешь, Тея.

— Тебе видней, — она оторвала веточку жасмина, овившего одну из колонн атрия. — Мне он оставляет только тени, всем остальным — солнечный свет. Да-да, может сиять подобно солнцу, когда захочет. Даже порой и ради меня тоже. Правда, очень редко. День-другой, а потом передо мной вновь грубый солдат, каким он был при первой нашей встрече. — Тея пожала плечами. — Это порой сбивает с толку.

— Он просто полагается на твою верность.

— Павлин, надеюсь, ты не ждешь, что я замолвлю за тебя перед ним словечко? Возможно, Домициан и полагается на мою преданность, однако к моим советам никогда не прислушивается. Он даже не внял им, когда писал свой трактат по уходу за волосами.